Заговоры и борьба за власть. От Ленина до Хрущева

Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца,Его толстые пальцы, как черви, жирны.И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются глазищаИ сияют его голенища…

Всего лишь три года спустя о тех же самых глазах поэт выскажетея совершенно иначе:

Средь народного шума и смеха,

На вокзалах и пристаняхСмотрит века могучая вехаИ бровей начинается взмах…Шла перьмяцкого говора сила,Пассажирская шла борьба,И ласкала меня и сверлилаСо стены этих глаз журьба…И к нему, в его сердцевинуЯ без пропуска в Кремль вошел,Разорвав расстояний холстину,Головою повинной тяжел.

Самым странным образом в этих строках поэт присоединяется к сложившемуся в то время культу личности вождя, о котором он еще недавно высказался резко и ясно:

Только слышно кремлевского горца,Душегубца и мужикоборца.

Тогда же, пережив ужас голодных 1932–1933 годов, Мандельштам отмечал произошедшие перемены не только с людьми, но и с самой природой:

Природа своего не узнает лица,И тени страшные Украины, Кубани…

Какая же невероятная метаморфоза случилась с поэтом, который после всего увиденного и пережитого вдруг (впрочем, это «вдруг» растянулось на три года) начал восхвалять выспренным одическим слогом Сталина?! И в какой период: в тот самый, ныне проклинаемый «демократами», ставший синонимом кровавых репрессий 1937-го! Каким образом тот же самый кремлевский горец – душегубец и мужикоборец – предстал в образе совершенно ином. Поэт признается, что «в дружбе мудрых глаз… вдруг узнаешь отца». И особо подчеркивает народную любовь, призывая:

Художник, помоги тому, кто весь с тобой,Кто мыслит, чувствует и строит.Не я и не другой – ему народ родной —

Народ-Гомер хвалу утроит.

Для тех, чей ум отягощен антисоветской пропагандой последних полутора десятилетий, объяснение представится простейшим: поэт был страшно напуган начавшимися массовыми репрессиями и решил задобрить своих будущих палачей, притворно присоединившись к громкогласному хору воспевавших вождя и его генеральную линию.

Действительно, «Ода» написана в начале 1937 года, а ее тяжеловесный стиль, да еще с упоминанием Гомера (до него – Прометея и Эсхила), производит впечатление вымученности. Некоторые комментаторы усматривают даже какие-то признаки затаенной пародии. Однако следует напомнить, что летом того же года Мандельштам написал «Стансы», где в первой же строфе упомянул о репрессиях:

Необходимо сердцу биться:Входить в поля, врастать в леса.Вот «Правды» первая страница,Вот с приговором полоса…Нет, она его не ужаснула. Напротив, он воспелНепобедимого, простого,С могучим смехом в грозный час,Находкой выхода прямого

Ошеломляющего нас.

О каком выходе он говорит? Безусловно, о преодолении кризиса в стране, связанного с ускоренной индустриализацией, осложненной стремительными преобразованиями в деревне, острыми социальными противоречиями, двумя голодными годами. Но уже к 1937 году стало очевидно, что страна успешно выбралась из сложной ситуации, многими, особенно из числа интеллигенции, считавшейся безнадежно катастрофической. Произошел, говоря по-сталински, «великий перелом». А потому поэт продолжал:

Но это ощущенье сдвига,Происходящее в веках,И эта сталинская книгаВ горячих солнечных руках…

Какой же это произошел вековой сдвиг, если недавний еще антисталинец (по-видимому, отражавший расхожее мнение окружавших его в ту пору противников «генеральной линии»), начав стихотворение мрачно и почти заупокойно —

Если б меня наши враги взялиИ перестали со мной говорить люди…

(О каких врагах он упомянул? Сразу и не поймешь.), – завершил его совершенно неожиданно: