Захватывающий XVIII век. Революционеры, авантюристы, развратники и пуритане. Эпоха, навсегда изменившая мир

Напряжение буквально искрило над парижскими улицами. Барон Поль Шарль Франсуа Адриан Анри Дьедонне Тьебо, живший с родителями в огромном отеле на площади Людовика XV (позже – площадь Согласия), писал, что его город «напоминал вулкан, который в любой момент может начать извергаться». Извержение началось, когда в то самое воскресенье, 12 июля 1789 года, двадцатидевятилетний юрист и журналист Камиль Демулен забрался на стол перед кафе де Фуа в Пале-Рояле и произнес речь, невиданным образом взбудоражив аудиторию. Его речь и была той искрой, от которой разгорелось пламя.

Демулен от рождения был крайне непривлекательным, заикался и потому с трудом находил работу как адвокат. Но он был сыт по горло политическим и экономическим хаосом в своей стране и неудержимо жаждал поделиться своим недовольством со всеми. Одетый в зеленую шинель, держа в одной руке шпагу, а в другой – пистолет, он обратился к прохожим так громко, как мог. Жюль Мишле, основоположник французской патриотической истории, в своем труде «История Французской революции» (Histoire de la Revolution francaise) приводит следующие слова: «К оружию! Немцы [выстроившиеся вокруг Парижа] вступят в Париж сегодня вечером и перебьют всех его жителей! В знак сопротивления наденем же почетный знак!» Затем Демулен сорвал с каштанового дерева лист, зеленый цвет которого «символизировал надежду», и приладил его к шляпе.

Выяснить, действительно ли Камиль Демулен произнес эти слова, конечно, уже невозможно. Есть версия, что Демулен сорвал не лист с дерева, а зеленую ленту. Несомненно лишь то, что его жест немедленно был подхвачен, и вскоре вокруг Пале-Рояля практически не осталось ни одного каштанового дерева, на котором бы уцелела листва. Речь Демулена запустила цепную реакцию. Тысячи обезумевших парижан со свернутой зеленой кокардой на шляпе или на лацкане бродили по городу в поисках возможности выплеснуть свое негодование, стекаясь к театрам, где в последние годы танцевала и праздновала знать. У входа в величественный оперный театр собрались более трех тысяч демонстрантов, скандируя, что это «день траура в связи с уходом Неккера». Директор оперы был вынужден вернуть деньги перепуганным зрителям, успевшим занять места, и закрыть зал. Другая часть демонстрантов тем временем вошла в Музей восковых фигур немецкого врача Филиппа Курциуса, вынесла на улицу гипсовые бюсты Жака Неккера и герцога Орлеанского и покрыла их черными тряпками в знак траура.

Барон де Безенваль отправил часть своих людей на Елисейские поля, но пестрая процессия, численность которой достигла уже шести тысяч человек, прибыла тем временем на Вандомскую площадь, где мгновенно схлестнулась с пехотой маршала де Брольи. Гипсовый бюст Неккера разлетелся вдребезги во время перестрелки. На площади воцарился хаос.

Количество демонстрантов продолжало расти. С Вандомской площади разъяренная толпа направилась в сады Тюильри, где развернулась битва с отрядами королевской кавалерии. Всадников забрасывали стульями с террасы, бутылками, камнями и всем, что попадалось под руку. Когда же к толпе присоединились десятки взбунтовавшихся гвардейцев, кавалерийские части удалось оттеснить. Барон де Безенваль почуял скорый разгром. Народный гнев возрос настолько, что гвардейцы больше не могли его контролировать. Безенваль вынужден был отдать приказ об отступлении. В дальнейшем он всегда будет отстаивать свое решение пустить события на самотек: «Я думал, что лучшим решением будет вывести войска и оставить Париж на произвол судьбы». Восстание перешло в новую фазу.

Одна из свидетелей тех дней – шотландка Грейс Далримпл Эллиот, писательница, шпионка, а с 1786 года любовница герцога Орлеанского. Во время беспорядков герцога в городе не было: он играл в пьесе собственного театра в Сен-Ле-ла-Форе к северу от Парижа. О произошедшем он узнал лишь позже днем. Вечером, когда герцог Орлеанский и Грейс Эллиот ехали домой в карете, в городе царила нервозность:

Никогда в жизни я не забуду страшный, но прекрасный вид, который открывался с площади Людовика XV в этот момент. Солдаты были вооружены, и стояла такая тишина, что можно было услышать, как падает иголка. Они не пропускали кареты, не зная имен пассажиров. Я назвала свое имя, и моих лошадей провели пешим шагом через строй кавалерии. Они не знали, что в моей карете находится герцог Орлеанский. Мы поехали прямо к дому герцога в Монсо. […] По прибытии герцог… застал присутствующих в состоянии величайшего страха и уныния.