Закон Моисея (ЛП)

Это был один из самых ужасных звуков, которые я когда-либо слышала. Моисей плакал. Его спина тряслась, словно от жуткого смеха, голова покоилась на руках, будто бы он не мог поверить в то, что я ему рассказала. Как это ни странно, когда он скатился с меня, то выражение его лица было отрешенным, застывшим, как гранитная стена. Затем он слегка наклонил голову, словно прислушиваясь к чему-то… или о чем-то задумавшись. А потом он издал наполненный ужасом, душераздирающий вопль и, закрыв глаза руками, полностью потерял контроль. Я даже не была уверена, почему именно он плачет. Я не значила для него ничего. Это было очевидно.

Он всегда был таким холодным и отстраненным, способным уехать без малейшего намека на то, что его волнует разлука. Он не знал Илая. Он никогда не знал о его существовании. Я пыталась рассказать ему. Я приезжала в то проклятое учреждение неделя за неделей, пока мне недвусмысленно не дали понять, что мне не рады. Я написала ему письмо, которое никто бы не доставил. А потом он просто исчез почти на семь лет.

Он не знал об Илае. В этом он был прав. Это должно было позволить легче пережить такие новости. Но судя по тому, как он рыдал, убитый горем, для него это было совсем нелегко.

Я не осмелилась успокоить его. Он бы не захотел моих прикосновений. Я была такой же, как его мать. Я не позаботилась о своем ребенке точно так же, как она не позаботилась о Моисее. Я ненавидела себя почти так же, как Моисей ненавидел меня, и я чувствовала, как эта ненависть волнами исходит от него. Но это не остановило меня от того, чтобы плакать вместе с ним.

Я была почти удивлена, что слезы продолжали идти. День за днем. Бесконечный поток. Мое горе было глубоким подземным источником, который постоянно бурлил и расплескивался, и я рыдала вместе с Моисеем, заливаясь слезами, глядя на чистое голубое октябрьское небо над моей головой. Оно тянулось бесконечно и исчезало за горами, которые окружали мой город, как молчаливые стражи, не дающие никому из нас защиты. Красивые горы. Бесполезные горы. Октябрь всегда был моим любимым месяцем. А потом он забрал Илая, и я его возненавидела. Октябрь приподнес мне подсолнухи — в знак примирения, как мне казалось. Я отнесла их на его могилу, и снова возненавидела октябрь.

И вот подсолнухи тянулись вдоль поля, поросшего травой, а я, не шевелясь, лежала рядом со своей старой любовью, уставившись в пустое небо, проживая еще один пустой день. Моисей так и сидел рядом со мной, согнувшись, и оплакивал сына, которого никогда не знал. Он скорбел открыто, отчаянно, и ничего, что бы он мог сделать, не удивило бы меня больше этого. Его горе стекало вниз и просачивалось в почву под нашими ногами, и то, что он скорбел, смягчило мое сердце. Через какое-то время он повалился на спину возле меня, и, хотя его губы дрожали, а дыхание было прерывистым, всхлипы затихли, и ни одной слезинки больше не пролилось.

— Почему ты здесь, Моисей? — прошептала я. — Почему ты вернулся?

Он чуть заметно повернул голову и встретился со мной взглядом. Злость прошла, и даже ненависть, хотя я не была уверена в том, исчезла ли она навсегда или только на какое-то время. Я неотрывно смотрела в его глаза, и он, должно быть, видел то же самое на моем лице — никакой злости. Отчаяние, принятие, мука, но никакой злости.

— Он привел меня обратно, Джорджия.

20 глава 

Джорджия

Я провела всю ночь, глядя в потолок своей старой комнаты и вспоминая ту ночь, когда Моисей лежал на спине и разрисовывал стены, пока я не уснула под буйство красок, и белый конь не проник в мои сны.

«Ты боишься правды, Джорджия. А люди, которые боятся правды, никогда не находят ее».

Это сказал мне Моисей, когда лежал рядом со мной и смотрел вверх на голубое небо, которое на самом деле не было голубым. Цвета не существовало. Мой учитель по естественным наукам рассказывал, что восприятие цвета — это просто результат того, как наши глаза воспринимают электромагнитные волны, содержащиеся в пучке света.

Поэтому лгало ли голубое небо, заставляя меня поверить в то, что оно нечто иное? Лгал ли мне Моисей, когда сказал, что Илай привел его обратно? Пытался ли он заставить меня поверить, что он совершенно другой? Он был прав в том, что я боялась. Но я боялась не правды. Я боялась поверить во что-то, что разрушит меня, если в итоге окажется ложью.

Иногда перед рассветом, и только в это время, мне снова снился тот сон. Но вместо белой лошади я видела пегую Илая — Калико. И когда я смотрела в ее глаза, то могла видеть в них своего сына. Словно он, как и слепой мужчина из истории, превратившись в лошадь, мчался к облакам, в голубое небо, которое на самом деле не было голубым, и уже никогда бы не вернулся.