Закон Паскаля

— А то, — важно сообщал Василий, насыпая в кружки заварку, — что пас я этим летом в Румянове, знаешь, за высоковольтной усадьба старинная…

— Ну, — нетерпеливо мотнул Сережа головой, — знаю, и что?

— Лось пришел. С коровами познакомиться желал. Красивый, мудрый. Я его, конечно, не подпустил. Степан Андреевич неизвестно как бы на брак такой посмотрел бы. А напрасно, — сожмурившись, Василий с удовольствием отхлебнул из кружки, — один селекционер на Севере, в книжке этой написано, для повышения жирности молока, корову и северного оленя спаривает. Я ему письмо написал, спросил насчет лосей.

— Ну?

— Что «ну»?

— Что он тебе написал?

Василий медлил с ответом, смотрел в окно, на сумерки.

— Дед, что он написал, спрашиваю?

— Да ничего еще. С Севера письма долго идут. Но летом займусь приручением лосей. Ферму создам.

— Здорово! А как приручать будем? — тотчас зажегся идеей Сережа.

И понеслась! Перебивая друг друга, они пускались в безграничный, не контролируемый здравым смыслом, полет фантазии.

Глядя на их раскрасневшиеся лица, слушая нелепые речи, Полина с трудом удерживалась от искушения встрять в разговор, дать совет: для повышения жирности молока было бы полезнее всего получше кормить буренок. Напомнить, как час назад высокая костлявая старуха — заведующая фермой — поносила шофера за то, что по дороге треть кузова кормовой свеклы растерял. Но трезвые разговоры о свекле, о силосе были так неуместны, — ведь речь шла о неизвестно откуда взявшихся пантах. Ну да, коровы ведь будут с пантами. Из пантов изготовляют чудодейственное лекарство. Немыслимый расцвет колхоза, поставляющего всему миру панты, свой аэродром, все ездят на «жигулях» и «москвичах».

— А я на газике. Передние и задние ведущие, — кричал Сережа.

Полина только удивлялась, как заурядный разговор о пользе учения обернулся чушью несусветной, увлекшей Василия и Сережу в иные миры, заставляющей забыть о холоде дощатого куреня, о грядущей одинокой, бесприютной ночи на узкой койке, о взбучке, что ждала дома неумолимо, о тяжелой работе, о несделанных уроках.

И так было всегда.

Теперешняя жизнь представлялась Василию лишь коротким эпизодом, маленькой передышкой между необыкновенным прошлым и еще более необыкновенным будущим.

Неудачник, живущий воспоминаниями и мечтами. Здесь все было ясно. Непонятно было другое: странность их отношений.

Василий был готов часами мерзнуть, голубеть от холода, пока Полина и Сережа вдоволь наскачутся по плацу. Сережу он любил, но вот с ней зачем возился? Потакая прихоти, терпел насмешки доярок, боялся неожиданного появления старшего конюха, чей грозный призрак постоянно мерещился Сереже и сулил Василию большие неприятности.

Был вариант самый простой. Ведь не случайно предложил развлечение диковинное отдыхающей дамочке. Наверняка надеялся на вознаграждение. Но когда предложила деньги, легко, с шутливой фразой, засунул руки в карманы халата, отвернулся:

— Ты перед мальцом-то меня не позорь.

— Да нет же его, — удивилась Полина, — он и знать не будет.

— Я буду знать.

— Но…

— Не берейтор я тебе и не слуга, — и вдруг неожиданное: — А хочешь компанию поддержать, так Федора принеси.

— Кого?

— Пол-литру.

Предложение очень не понравилось Полине. Подозревала в Василии алкоголика. Из тех слабых, крепящихся с трудом, кому достаточно одной случайной выпивки, чтоб пуститься в долгое путешествие в иной, бездумный и лихой мир. То, что Василий больше никогда не заговаривал о водке, лишь укрепляло тайное подозрение. Решила, что перед отъездом организует подарок: сапоги или шапку хорошую. Было и другое, что делало невозможным денежные отношения. Пришедшее незаметно ощущение его ласкового покровительства над женской слабостью и неумелостью Полины… Давно забытое чувство своей милой беспомощности и права на страх, на каприз, на заботу. Даже Сережа с грубоватой прямотой интересовался:

— Вы того… не потрете? Уж больно бултыхаетесь.

А Василий проверял тщательно, не елозит ли седло, упрятаны ли пряжки стремян под фартук, советовал не опускать носок.

— Небось ногу-то попортила. Вон, даже сапог хороший стерла. Это ведь такое дело, не заметишь даже, как изуродуешься, а тебе ведь в туфельках ходить и в чулочках прозрачных.

Дни становились все длиннее и ярче, все голубее по вечерам снег на узкой, утоптанной копытами Орлика тропе. Спокойные розовые закаты охватывали светом своим все шире и шире высокое бледное небо.

Полина теперь с нетерпением ждала своего урочного часа. Сидя за письменным столом, просматривая сводки, квартальные отчеты, невольно прислушивалась, не доносится ли топот, поглядывала на часы. Ее томило дурное предчувствие. Опытом своей жизни знала, что безмятежное, отделенное ото всех, от насущной жизни существование неминуемо должно чем-то омрачиться. Должно произойти нечто, что заставит их выйти из круга нехитрых радостей, вернуться к обыденным и необходимым делам.