Закон Паскаля

Но Паскаль не торопился. Спичкой аккуратно собирал в горку пепел сигареты Кириллова. Кириллов только сейчас заметил, что пепельница странная, старинная. Вогнутое лицо человека, сытое бюргерское лицо. Дурацкая выдумка давить окурок о глаз, стряхивать пепел на губы.

«Каким тупым, лишенным воображения человеком надо быть, чтобы придумать такую вещь», — подумал Кириллов.

— Вы говорили: «Жизнь — один большой рабочий день», — начал медленно Паскаль, не оставляя своего занятия, — а ведь это примерно то, о чем говорит человек, над которым вы так иронизировали. Он, мой однофамилец, пишет, что человек убивает время, пока оно не убьет его. Это неправда, человек не хочет убивать время. Он хочет жить и каждую минуту чувствовать себя живым, потому что в душе его существуют вечные понятия — любви, добра, Родины. И он хочет в своих действиях осуществить эти понятия, реализовать их. О любви, о добре говорить нечего, тут понятно. Родина. Во время войны это понятие реализовалось в самом высшем своем качестве, тоже понятно, но вот сейчас? Мне трудно сформулировать, но я это очень чувствую.

— Что? — нетерпеливо спросил Кириллов.

— Что работа должна стать Родиной. Работа.

— Красиво, но очень туманно.

— А вы объясните мне попроще, что такое чувство Родины, без березок, без дымка спаленной жнивы, и даже без говора пьяных мужиков. Можете?

— При чем здесь говор? — удивился Кириллов. — Что пьют у нас много, хочешь сказать?

Паскаль улыбнулся:

— Я хочу сказать, что объяснить это понятие очень трудно. Оно для каждого свое.

— А для тебя?

— Для меня — это Дом, люди, которые в нем живут, и… работа.

— Давай сначала. Мне очень важен этот разговор. Давай так: вот если бы ты был директором…

— Я бы, конечно, дал денег Дому, чтоб они купили телевизор. Это не самое лучшее место для демонстрации ваших принципов, правда?

— Дальше, — нетерпеливо поторопил Кириллов.

— Дальше, я бы никогда не согласился ради плана отступать от техусловий, это развращает рабочих; человек не может делать халтуру и знать, что он ее делает, — это безнравственно.

— Посмотрел бы я на тебя.

Но какая-то догадка уже шевелилась, и Кириллов спросил жестко:

— Это ты написал Бойко жалобу на меня?

— Не я один. Там около ста подписей.

— Но ты их собирал?

— Я.

— Зачем?

— Странный вопрос. Я ведь был у вас, забыли?

— Нет, не забыл. Но ты считаешь, что это нравственно — вот так, за спиной, строчить кляузы?

— Это не кляуза. Это последний шанс.

— Но есть облздрав, профсоюз, при чем здесь замминистра?

— Замминистра здесь ни при чем, а вот вы очень при чем. Облздрав, что может, делает, профсоюз тоже, даже воинская часть соседняя помогает.

— Может, достаточно?

— Может. Для Дома, но для вас, для людей завода — нет.

— При чем здесь люди завода? Если хочешь знать, для них и стараюсь, не для себя. Хочу, чтоб и дом отдыха был, и стадион, и квартиры давать пощедрее.

— А они счастья своего не понимают, не видят, как директор для них старается, и всё воруют, воруют…

— В огороде бузина, а в Киеве дядька, — сообщил Кириллов насмешливо, будто подводя итог несостоявшемуся разговору. Отхлебнул чаю, поперхнулся: — Хорош чаек.

— Отчего же бузина? Здесь связь прямая. Воровство для хорошего дела узаконивает воровство для себя. Человеку свойственно за один добрый поступок скостить себе несколько плохих.

— Ты это продемонстрировал: для доброго дела написал донос.

— Почему вы обращаетесь ко мне на «ты»? — спокойно спросил Паскаль. — Я же вам говорю «вы».

— Говори «ты» — большое дело! — отмахнулся Кириллов.