Закон Паскаля

Гомон их казался взволнованно-праздничным, весенним, но в бесконечном кружении, в белом металлическом блеске колец на хрупких лапках было что-то от вязкого ночного кошмара. Сомов здесь, судя во всему, считался своим человеком. Как-то увидела его там, за сеткой, шел в неизменном синем с белой каемкой на воротнике, в обвисшем на коленях и локтях вигоневом «тренинге», девицы по бокам, парни сзади. Объясняли что-то подобострастно. Потом на крыльце дощатого голубого домика с чисто вымытыми стеклами окон прощались долго, девицы уговаривали Сомова дождаться обеда, обещали угрей, ревеневого киселя со сливками, Сомов шутил глупо насчет семи верст, чтоб киселя похлебать, а очки вспыхивали на солнце, когда оборачивался часто, проверяя, не ушла ли Светлана. Остановился рядом, принеся странный запах заграничной лаванды и прокисшей, въевшейся в вигонь махорки. Спросил нелепое:

— Природой интересуетесь?

— А разве это природа? Это тюрьма. — Светлана, не взглянув на него, пошла вдоль сетки по тропинке, ведущей к шоссе. Двинулся следом, слышала, как скрипел сухой тонкий песок под его шагами, скрипел жалобно, ночным пересвистом пичуги.

Когда проходили мимо модерновой стекляшки придорожного кафе, славящегося теплыми ватрушками и глянцевыми хрустящими крендельками, спросил громко:

— Может, зайдем кофе выпьем? — И после паузы, с вызовом: — Или вы тоже за сеткой, раз окольцованы?

Светлана остановилась, вытряхнула из туфель песок, по косым гранитным ступеням поднялась наверх, толкнула стеклянную дверь.

Села за столик спиной к витрине-окну. Теперь, когда уже тридцать пять стукнуло, всегда помнила, что спиной к свету садиться надо. И вдруг разозлилась. Громко шаркнув стулом — Сомов обернулся удивленно от стойки, — пересела так, что видела теперь пустынное шоссе, дровяной склад по другую сторону и желтую песчаную дорогу среди темно-зеленых елей-подростков и там, в просветах, между толчеей еще тонких стволов, блестящее, серое, как подкладочный шелк. Там было море. Сомов аккуратно расставлял на столе белые широкие чашки с кофе, тарелки с ватрушками, положил возле Светланы огромную плитку «Бабаевского» шоколада. Положил неловко, на самый край стола, потом подвинул, чтоб плитка не упала, получилась возня, что-то подчеркнутое, и Светлана злорадно подумала, что, когда сядет напротив, сможет как следует разглядеть и морщины, и неровности кожи.

Руки у Сомова были хорошие. Неожиданно крупные для хлипкой его конституции. Спокойные, умелые бледные пальцы брали предметы осторожно, но крепко, приводя все к удобному и разумному порядку.

«Такие руки бывают у хороших врачей, — подумала Светлана, — и… у хороших официантов».

— Как насчет коньяка? — спросил, приподняв графинчик.

— Я сегодня играть собираюсь, так что никак.

— Ну, еще не вечер, отойдете.

— И все-таки нет.

— Жаль, — медленно наполнил рюмку, очень точно наполнил, миллиметр до края, — ничего, что мы вот так, среди бела дня, бражничаем?

— Ничего, — успокоила Светлана, — когда ж еще, если не средь бела дня.

Он медлил пить, внимательно разглядывал ее.

— Вы мне казались моложе, иногда на корте совсем молодой.

— Это оттого, что оживлена была, в азарте.

— А сейчас не оживлены.

— Нет.

— Кавалер неподходящий или настроение не тае…

— Настроение не тае.

— А отчего у вас может быть плохое настроение? — опрокинул рюмочку лихо, бровью не повел. — Вы женщина благополучная, рассудительная, спортом увлекаетесь, нарядами. Я, когда на вас смотрю, анекдот вспоминаю про стрекозу и муравья. Помните, где муравей просил Лафонтену передать, что неправ Лафонтен.

— Мягко говоря.

— Ну да. Значит, помните.

— А вы, выходит, по-вашему, муравей. — Светлана обмакнула твердый крендель в кофе, чтоб не хрустеть, не обсыпать себя крошками. Жевала медленно. Неожиданно вспомнилось вычитанное где-то о Байроне: он не переносил вида жующей женщины, и женщины никогда при нем не ели. «Но это не Байрон, это другой, еще неведомый избранник».

— Да, я муравей, — он налил себе снова коньяк, — тихий простой муравей. За ваше здоровье, стрекоза.

— Действительно простой. Так все просто и естественно: и что дом у вас самый лучший, о трех комнатах, и обеды вам отдельно готовят, и корт для вас подметают, и машину подают…

— Это все мне полагается, — кинул в чашку один за другим четыре куска сахара.

— Вы уверены?

— Абсолютно, — глаза, увеличенные стеклами очков, смотрели нахально. Очень неприятные глаза, зеленовато-водянистые с расплывчатым райком, с нечистыми желтоватыми белками. И верхняя коротковатая губа приподнялась в улыбке, обнажив очень бледную десну и крупные, словно детали механизма, металлические зубы.

— Абсолютно уверен, — повторил спокойно. — Вы пейте, а то остынет. Детская какая у вас привычка макать. Милая. Зубки-то, наверное, здоровы. Цингой не приходилось болеть?

— Нет. Так вот отчего вы уверены — что настрадались, цинга и всякое такое, — протянула насмешливо.