Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

И Тарас прислушался, да и в душе накопилось столько всего, что оно рвалось наружу. На Арале случился всплеск его поэтического вдохновения. Здесь он написал несколько поэм и десятки стихов, в которых отразилось и давно пережитое, и пережитое здесь — в казарме, в пустыне, на море. Но, несмотря на все тяготы, на угрозу новых наказаний, Шевченко остается верен себе и своему поэтическому гению.

Неначе степом чумакиУ осени верству проходять,Так і мене минають годи,А я й байдуже. КнижечкиМережаю та начиняюТаки віршами. РозважаюДурную голову свою,Та кайдани собі кую(Як ці добродії дознають).

Та вже ж нехай хоч розіпнуть,А я без вірші не улежу.Уже два года промережавІ третій в добрий час почну.

В начале октября пришла в Раим оказия. Сюда она приходила три-четыре раза в год, поэтому ждали ее с особенным нетерпением. Почту для косаральцев привезли из Раима рыбаки с ватаги и бросили кучей на стол в будущей канцелярии форта. В одно мгновение комната наполнилась людьми, а поручик Богомолов начал громко называть адресатов. Была такая теснота, что ближние передавали вызываемому письмо, и он сразу начинал продираться к выходу, чтобы наедине с наслаждением прочитать теплые строки, порадоваться им или тяжело вздохнуть, если весть была грустной.

Шевченко и Вернер стояли в углу и с волнением и надеждой смотрели, как Богомолов берет письмо за письмом. Вот-вот он назовет их фамилии. Но гора писем таяла на глазах, и, наконец, они поняли, что для них нет ничего. Комната сразу опустела. Молча пошли они к выходу. У Томаса дрожали губы, он едва сдерживал слезы. Шевченко держался лучше. Темнело. Молча легли они на свои койки, не посмотрев один на другого. С улицы было слышно, как сухо и трескуче шумит камыш.

— Тяжело быть одиноким, — вырвалось у Тараса. — Ждешь писем, но чужие люди не понимают, не могут понять, как они нужны в неволе! Жжет сердце тоска, как жажда в Каракумах. Была бы у меня мать или жена — они бы поняли и написали б…

— Написали б! — горько улыбнулся Вернер. — Вот у меня и мать, и жена есть. И сестры… И даже ребенок, которого я еще не видел. А писем — нет. Молчат уже третий год. Лучше б их вовсе не было! Тогда бы я не ждал напрасно. И был бы спокойный и твердый, как скала.

И резко отвернул лицо к стене.

Шевченко молчал, потом поднялся, сел к столу, зажег свечу и начал писать.

Мы долго в море пропадали.Пришли в Дарью, на якорь стали.С ватаги письма принесли,И все тихонько их читали,А мы с коллегою легли,Беседовали, вслух мечтали.Я думал: где б ту благодать –Письмо иль мать добыть на свете?— А ты один? — Жена и дети,И хата, и сестра, и мать!А писем нет…

И снова мне не привезлаНи слова почта с Украины…А сердце плачет, вижу сноваДни невеселого былогоВ той невеселой стороне,В своей Украйне, — надо мноюОни когда-то пронеслись…

Приаральская степь была еще беднее и пустыннее, чем возле Орска. Тут во всем чувствовалось соседство двух пустынь — Каракумов и Барсуков. Глинистые либо каменисто-песчаные пагорбы изредка поросли колючками или реденьким ковылем и ослепительно-белые солончаковые низины — чаши давно пересохших озер — утомляли зрение своею яркой белизной. Голые кустики саксаула и неизвестно откуда принесенные ветром прозрачные шары перекати-поля — вот и все, что видел тут Шевченко, блуждая в окрестностях Кос-Арала, кроме зарослей камыша, что сухо трещал от ветра. И над всем этим — низкое холодное октябрьское небо.

І небо невмите, і заспані хвилі,І понад берегом геть-геть,

Неначе п’яний, очеретБез вітру гнеться. Боже милий!Чи довго бути ще меніВ оцій незамкнутій тюрмі,Понад оцим нікчемним моремНудити світом? Не говорить,Мовчить і гнеться, мов жива,В степу пожовклая трава,Не хоче правдоньки сказать,А більше ні в кого спитать.

Так писал поэт Шевченко дней через пять после прихода почты, одиноко скитаясь дюнами там, где мутные воды Сыр-Дарьи тяжело одолевали едва прикрытую водой мель, что длинным языком уходила в море…