Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

В письме было еще несколько строк к Шевченко, но письмо выпало из его рук и так лежало на столе недочитанным. Все молчали. Самодержавие глянуло им в глаза жестоким бездушным взглядом палача, от которого в тепло натопленной комнате вдруг стало всем холодно.

— Сжечь, — первым опомнился Поспелов.

Никто не пошевелился. Он поднес письмо к свече и держал так, пока огонь не коснулся его пальцев…

Чувство глубокого одиночества охватило Тараса после отъезда Бутакова, Поспелова и Левицкого. Он окончательно перебрался в свою мастерскую у Герна в слободке, где всегда было чисто убрано и тепло.

Тоска по собственному гнездышку захватила его с непривычной силой.

— Бродяга, бесприютный бродяга, — шептали его губы.

Сколько помнит себя, всегда и везде жил он по чужим людям — сначала как крепостной, бессловесное животное, что вынуждено ездить со своим господином, куда погонят его господские желания. Потом мастерская Ширяева, известного петербургского подрядчика-маляра. Изредка ночевал у художника Сошенко, потом — мастерская Брюллова, огромная, роскошная мастерская, где несколько лет жил он, прибитый туда бурей жизни бесприютный ученик. Потом…

Да разве можно вспомнить все хутора да усадьбы Украины, по которым бродил или жил он, пусть прославленный поэт, но не хозяин, а полунахлебник!

Потом Киев. Родной старинный Киев! Только здесь жил он не гостем, а у себя, нанимая вдвоем с Сажиным крохотное помещение в Крещатинском переулке в доме, который мало чем отличался от крестьянской избы.

И снова — путешествия. То по роскошным усадьбам с белоснежными дворцами в изысканно строгом стиле Александрийского ампира или в утяжеленном от украшений пышном украинском барокко. Везде — гость, везде — чужак и путешественник… И наконец — Третий отдел, каземат, Орская крепость, казарма, борт «Константина» и землянка на Кос-Арале, которую тоже называли не его, а макшеевской.

Где же конец этим вечным скитаниям? Где тот порт, в котором бросит он свой тяжелый жизненный якорь, где найдет он свою семью, жену, деток? Где это будет? И будет ли когда-нибудь? Он устал от вечных скитаний, замерз душой среди чужих, пусть и добрых, людей. Ведь и самый наилучший друг никогда не станет родным. Но именно родного и кровного тепла молит его усталое сердце и одинокая душа…

Долго сидел он так в своей мастерской на слободке, не чувствуя течения времени, потом вытащил свою заветную книжечку и начал писать:

А я так мало, небагатоБлагав у бога. Тілько хату,Одну хатиночку в гаю,Та дві тополі коло неї,Та безталанную мою,Мою Оксаночку? щоб з неюУдвох дивитися з гориНа Дніпр широкий, на яри,Та на лани золотополі,

Та на високії могили;Дивитись, думати, гадать:Коли-то їх понасипали?Кого там люде поховали?І вдвох тихенько заспіватьТу думу сумную, днедавну,Про лицаря того гетьмана,Що на огні ляхи спекли.А потім би з гори зійшли;Понад Дніпром у темнім гаїГуляли б, поки не смеркає,

Поки мир божий не засне,Поки з вечерньою зорьоюНе зійде місяць над горою,Туман на лан не прожене.Ми б подивились, помолилисьІ, розмовляючи, пішли бВечеряти в свою хатину…

Он бросил перо, подпер руками голову и в мыслях оказался на днепровых кручах возле Триполья и Канева. Ему показалось, что Оксаночка рядом с ним, что бродят они вдвоем, утомленные дневной работой, и думают, кто столько веков пахал это необозримое надднепровское поле, когда еще люди не были крепостными? И бились ли здесь славные полки Наливайко? Потом они тихо спустились к Днепру и только вечером вернулись вдвоем к своей белой хатке, в свое теплое родное гнездышко…

Опомнившись от мечты, горько улыбнулся поэт. Все райские сады на Украине принадлежат панам, а крестьянам нельзя и выглянуть из своих жалких халуп. И, схватив перо, Тарас закончил свое стихотворение полными сарказма и гнева строками:

Даєш ти, господи єдиний,Сади панам в твоїм раю,Даєш високії палати.Пани ж неситії, пузатіНа рай твій, господи, плюютьІ нам дивитись не даютьЗ убогої малої хати.Я тілько хаточку в тім раїБлагав, і досі ще благаю,Щоб хоч умерти на Дніпрі,Хоч на малесенькій горі.