Зал ожидания. Книга 3. Изгнание

– Очень похвально, профессор, – спокойно ответил тот, – что вы выучили наизусть мои стихи. Мне они уже до некоторой степени чужды. Я от них не отрекся, нет, это превосходные стихи. Но за семь лет, говорит где-то Стриндберг, все клетки в нашем организме обновляются, и сами мы уже не те. Я просто вырос из моих стихов. Как вам известно, я виталист, – продолжал он оправдываться перед Зеппом, – по-моему, кто хочет по-настоящему жить, чувствовать себя вполне свободным, должен принять на себя все, что только можно пережить, и не бежать от опасностей и пропастей, а искать их. Вот почему я принял на себя всемирный потоп, рискуя околеть. Я пережил всемирный потоп, я знаю, что это такое, но теперь молодость прошла и с меня хватит, теперь я хотел бы попасть в ковчег. Человек – странная помесь: он то Фауст, то Мефистофель, а то просто какой-нибудь Мюллер или Шульце. Сейчас я некий Шульце. – Зепп слушал молча, вместо ответа он только язвительно улыбался. Черниг продолжал: – В настоящее время оставаться одиночкой – смелость, которая граничит с глупостью; ибо, кто сегодня не займет места в какой-нибудь шеренге, тот почти наверняка будет растоптан массами. Я хорошо это знал и тем не менее имел мужество много лет жить индивидуалистом, вероятно последним индивидуалистом. Но это уже прошлое, отжитое, история. И то, что вы, профессор, – вежливо кончил он, – помните мои стихи тех времен, когда я еще был индивидуалистом, лишь доказывает вашу любовь к истории.

Зеппа раздражало, что Черниг проскользнул в царство буржуазного уюта и, по-видимому, отлично себя там чувствует. Неужто человеческая природа так непостоянна? И когда встречаешь человека, он уж не тот, каким был в последний раз, как речные волны, в которые ты вторично опустил ногу, уже не те? Но тайная причина недовольства коренилась глубже. Ему хотелось иметь друга, которому он мог бы пожаловаться на самого себя, на свою бескрылость и пустоту и который бы успокоил его. Но перед Чернигом, тем, что сидит против него, он изливаться не мог. Это уже не тот человек, который в свое время читал ему свои стихи в кафе «Добрая надежда». С сегодняшним Чернигом у него уже не осталось ничего общего.

Разговор зашел о «Сонете 66». В свое время Зепп, поглощенный работой в газете, предоставил другу свободу действий, и «Сонет 66» был издан так, как хотелось Чернигу, – в роскошном переплете и с претенциозным предисловием. События последнего времени помешали Зеппу сказать Чернигу, как противно ему это оформление. Сегодня он был в подходящем настроении для такого разговора. Он стал зло и пристрастно потешаться над изысканностью бумаги, шрифта, переплета и разобрал по косточкам вводный очерк Чернига. Раздраженный Зепп нашел глубоко обидные слова. Сначала Черниг отвечал терпеливо, но постепенно и он вошел в раж и стал наносить удары, выбирая больные места.

– Язвительный тон, профессор, – сказал он, придавая оттенок кротости своему детскому голосу, – вам отнюдь не к лицу. Вы по натуре добродушны, но, разозлившись, становитесь удивительно пристрастны. Вы уже давно говорите совсем не о моем очерке, ваша критика целиком направлена против нынешнего Оскара Чернига. И на этого Чернига вы тоже смотрите с достойной сожаления субъективностью. Взираете на него столь неблагосклонно лишь потому, что сами-то вы не в ладу с собой. Я уже однажды сказал вам, что в каждом новом положении – и это весьма примечательно – мы находим новое враждебное нам начало и считаем его наихудшим злом. Тогда я видел своего заклятого врага в распорядке дня, которым нас допекали в «Убежище». Теперь я постиг, что «заклятый враг» – не вне, а внутри нас. Мой худший враг – это не Гитлер и не глупость, мой худший враг – это я. И то, что сегодня так взвинтило вам нервы, дорогой профессор, – это не Оскар Черниг и не его превосходный очерк о Гарри Майзеле, это вы сами.

Слова Чернига глубоко задели Зеппа, и долго еще после того, как друг ушел, он мысленно перебирал и ворошил их. Он упрямо пил сладкий яд черниговских стихов, теперь безразличных автору, и нынешний Зепп был ему чуть ли не противнее, чем нынешний Черниг.

Он сел за пианино, опять и опять пытаясь влить в вальтеровские стихи муку недовольства последними двумя годами своей жизни, годами, потерянными по собственному недомыслию. «Но что же – увы – мои годы ушли?» Но звуки иссякли, все оставалось мертво. То, что он делал, было такой же халтурой, как игра на рояле за стеной. Он выдохся, он конченый человек.

* * *