Зал ожидания. Книга 3. Изгнание

– Если желаете, Леа, – ответил Визенер, – я принесу вам в следующий раз словарь синонимов, чтобы вы могли обдать меня еще целым потоком подобных любезностей. – Но его ирония, видно, далась ему не так легко, как обычно. «Она говорит то же самое, что Мария, – злобно думал он. – Они могли бы составить коллегию экспертов, эти трое, – она, Мария и Тюверлен. Я кажусь себе „человеком, который получает пощечины“. Но как бы то ни было, этот гнев лучше прежнего спокойствия. Так оскорблять человека может только любящая женщина». – Если говорить серьезно, Леа, – продолжал он, – и если вы назовете все эти качества несколько менее резкими словами, если вы скажете вместо «комедиантский» – эффектный, вместо «колеблющийся» – гибкий, вместо «трусливый» – осторожный, то это и будут те качества, без которых на практике не обходится ни один политический деятель. Я занимаюсь политикой, чтобы дать простор своей индивидуальности, политикой ради политики, а за что ратовать, мне безразлично. Я думаю, что и вы до сих пор брали меня таким, каков я есть, вы понимали меня. Вы понимали, что Париж стоит обедни и что можно с радостью изучать Ветхий Завет, не будучи евреем, что можно с радостью читать Данте, не становясь католиком. Вот точно так я занимаюсь нацистской политикой и радуюсь своей работе. – Он встал. – Нет никакого смысла продолжать эту дискуссию. Но не думайте, что я капитулирую, если сейчас предоставляю вас собственным размышлениям. Вы еще подумаете о своем решении, в этом я уверен, и наступит день, когда мы поговорим спокойно и в более умеренных словах о ваших сомнениях.

– Думайте что хотите, Эрих, – сказала Леа, снова спокойно и вежливо, – принимайте мои слова как хотите. Но когда профессор Траутвейн даст здесь концерт, здесь, Эрих, в этой самой комнате, тогда вы убедитесь, что между нами действительно все кончено. А месяца через три вы, может быть, даже наедине с самим собой начнете сомневаться, отец ли вы Раулю.

Значит, она знала и об этом его непостижимом отречении – и никогда о нем не упоминала.

Придя домой – он и сам не знал, как дошел, – Эрих заставил себя подавить свои чувства, быть только политиком, трезво взвесить, полезно или вредно для него поведение Леа. Если этот концерт действительно состоится, то для него это будет отчаянным скандалом. Что скажет Гейдебрег, что скажет Шпицци? Но с другой стороны, именно громогласность этого разрыва навсегда оправдает его перед партией.

Вскоре, однако, печаль и гнев отогнали практические соображения, и он думал только о Леа. Он не мог понять, как это он так внезапно и навсегда потерял ее. То, что он сделал, глупые слова, сказанные Раулю, меры, предпринятые против «ПН», – все это было в далеком прошлом, все это было десять раз прощено. Ни один суд в мире не признает законным развода, если женщина после поступка, выставленного как мотив этого развода, снова спала с мужем. Леа играла комедию перед ним и перед собой. Ей захотелось эмоций. На мгновение она его почти одурачила. Но он не даст себя обмануть. Лучше сделать вид, что ничего не случилось.

Он позвонил ей.

К телефону подошел Эмиль. Обычно он без колебаний говорил: «Мадам дома» или «Мадам ушла», – но на этот раз он сказал Визенеру, словно постороннему, что узнает, дома ли мадам. Мадам не оказалось дома. Визенер положил трубку, он выглядел стариком.

Леа писала письмо. Ее подруга Мари-Клод уехала, ее ожидали в Париже на следующей неделе; Леа сообщила ей, что немецкий композитор и писатель эмигрант Зепп Траутвейн даст у нее концерт. И больше об этом не написала ни слова.

Однажды, после какого-то заболевания, ей пришлось остричься наголо. Сейчас она чувствовала себя, как тогда, пустой, голой, опрятной.

10

Терпение. Терпение

В эти дни от Ганса требовалось много терпения. Он осуществил свое намерение: отказался от сдачи экзамена на бакалавра и поступил в строительно-техническую контору, где работал первую половину дня, но это был временный выход, вся жизнь его теперь была сплошным ожиданием поездки в Советский Союз. Долгим, трудным ожиданием. Горький опыт с иностранцами научил советских людей тщательно рассматривать кандидатуру каждого, кто выражал желание ехать в Союз, и понадобилось много всякой писанины, пока Гансу наконец разрешили приехать в СССР для поступления в одно из высших учебных заведений Москвы.

Лучше всего он чувствовал себя у дядюшки Меркле. Правда, от попыток нарисовать его Ганс отказался, поняв, что в данном случае желание не вполне совпадает с возможностями. Оба были скупы на слова, и нередко случалось, что они минут по пятнадцать молчали, ни один, ни другой не произносил ни звука. Но Ганса это не волновало.