Зал ожидания. Книга 3. Изгнание

Леа вежливо слушала, стараясь не проявлять большого интереса; и все же ее матовое лицо чуть покраснело под слоем румян и пудры. «Никаких новостей из Африки, – думала она, – большая охота, ягненок бедняка». И тут же решила: «Это у меня навязчивая идея, он, разумеется, ни о чем понятия не имел… Конечно, он все знал, этот низкий лжец, негодяй, нацист, с головы до ног нацист… Я люблю его, и что мне до всего этого… Теперь конец, теперь я с ним покончу, раз навсегда, теперь я сожгу все мосты».

– Приведите ко мне как-нибудь вашего Зеппа Траутвейна, мой милый Перейро, – любезно сказала она вскользь. – Мне хотелось бы ему помочь. У меня есть идея: устроить нечто вроде концерта. Надо бы пригласить несколько влиятельных людей, критиков, сотрудников радио. Это будет большой поддержкой для эмигрантов.

– Это было бы замечательно, – с неподдельно искренней радостью ответил Перейро. Он, разумеется, знал, что означает предложение Леа: в доме, где выступает Зепп Траутвейн, должностные лица «третьей империи» бывать не смогут. – Господин Траутвейн, – продолжал он, – человек с причудами, но, если его уговорить, он согласится участвовать в концерте. Это была бы и для него поддержка, и для нас всех – радость и выигрыш.

Радость и выигрыш, подумала Леа, когда Перейро ушел. Вероятно, это относится не только к Зеппу Траутвейну; Перейро хочет этим сказать, что, если она, Леа, перестанет принимать у себя нацистов, это будет счастьем для нее самой. «Радость и выигрыш». Выигрыш? Возможно. Радость? Нет, только не радость. Она с беспощадной ясностью предвидит, что до конца дней своих будет жестоко тосковать по Эриху. Уже сейчас она чувствует великий холод, который обступит ее, когда за Эрихом в последний раз захлопнется дверь.

Но разве она уже сожгла мосты? Нет, у нее еще есть время, она может идти на попятный. Она может заболеть, внезапно уехать, отложить на неопределенный срок и еще раз отложить приглашение господина Траутвейна, пока Перейро не откажется от этого плана. И даже если она порвет с Эрихом, пристало ли ей, словно какой-нибудь кинозвезде, демонстрировать это перед всем миром? Разве нельзя объясниться с ним с глазу на глаз? Если она решила дать ему отставку, разве нельзя сделать это без свидетелей? Втайне она подумала, не выражая этой мысли словами: «И оставить за собой право вернуться к изменившемуся Эриху?» И где-то, еще глубже возникло чувство: о, как чудесно было бы такое примирение.

Но нет. Это не жизнь – вечно метаться между тем, что ты делаешь, и тем, что должна делать. Не будет она чинить полусожженные мосты. Она страстно жаждет порядочной, чистой жизни. Прогнать его прочь, раз навсегда покончить с ним; это будет такое ощущение, какое бывает после долгого и трудного бега на лыжах, когда срываешь с себя пропотевшее платье и садишься в ванну.

Но ванна будет очень холодная.

Леа собирает все свои силы. Она ясно скажет ему все, что есть, без мелочного злопамятства, но недвусмысленно и раз навсегда. Эрих часто имел основания насмехаться над ее слабостью, презирать ее за то, что она не в силах освободиться от него. Ну а теперь она даст ему почувствовать свое презрение. Она не будет мелочной, не станет донимать его смешными, злыми, бабьими уколами; но насладится тем, что и его наконец увидит смешным и жалким.

С тех пор как Леа переехала в Париж и помирилась с Визенером, он приходил почти ежедневно пообедать или поужинать с ней. В эти солнечные сентябрьские дни Визенер был в прекрасном настроении. Он испытывал почти ребяческую радость оттого, что Бегемот возложил столь деликатное задание на него, а не на Шпицци. Несмотря на многочисленные трудности, победу одержал он, и на этот раз окончательно. Визенер, разумеется, еще не знал, какого рода сообщение сфабрикует, но это его не беспокоило, уж он придумает что-нибудь подходящее, дельное.

И сегодня, в тот день, когда Леа решила дать ему отставку, он пришел в наилучшем настроении, сияющий. Но и Леа с радостью почувствовала, что на этот раз она в хорошей форме и что вся его любезность на нее не действует. Сердце бьется ровно, она может смотреть на него без ненависти и любви, с тем беспристрастием, в котором она нуждается, чтобы выполнить свое решение. Она признает его хорошие качества, веселую, умную речь, приятные манеры, мужественный и широкий лоб, но видит и мысли, мелькающие за этим лбом, бессовестные, низкие, подсказанные жаждой дешевых успехов; видит мешки под глазами, слабый подбородок, короткую шею. Нет, господин нацист, господин карьерист, на этот раз вы меня не одурачите.

Подали, как всегда, хороший, легкий обед, на светлых стенах сияют яркие картины немецких мастеров «дегенеративного направления», бесшумно снует по комнате Эмиль. Визенер разговорчив, Леа отвечает ему односложно, «Трапеза обреченных», – думает она. Леа все еще спокойна, даже весела. Эрих, безусловно, не чувствует, что ему предстоит.