Замок скрестившихся судеб

Поразмыслим. Если присмотреться, общее у этих двух историй — отношения с диким животным, врагом-драконом или другом-львом. Дракон — угроза городу, лев — одиночеству. Мы можем их считать одним животным — диким зверем, с которым сталкиваемся мы как во внешнем мире, так и в самих себе, публично и приватно. Жить в городе, приняв условия дикого зверя, требующего себе на съедение наших детей, столь же преступно, как жить в одиночестве, считая, что ты можешь быть спокоен, так как дикий зверь с занозой в лапе безобиден. Истинный герой истории — тот, кто в городе пронзает копьем дракону горло, а в уединении держит при себе льва в расцвете сил, признавая его хранителем и духом дома, но не закрывая глаз на его звериную природу.

Итак, я свел концы с концами, можно быть довольным. Но не слишком ли я назидателен?

Перечитываю. Все порвать? Но прежде следует сказать, что в истории св. Георгия — св. Иеронима нет «сначала» и «потом»: мы в центре помещения, на стенах которого висят картины, одновременно предстающие перед глазами. Тот, о ком речь, либо сумеет быть воином и мудрецом во всем, что делает и что обдумывает, либо ему не быть никем, а зверь — одновременно и дракон-противник в повседневной битве городской жизни, и лев-хранитель, защищающий пространство мысли, вести борьбу с ним можно лишь в обеих его формах сразу.

Так я все расставил по местам. По крайней мере, на бумаге. Во мне все так же, как и прежде.

Три повести о безумии и гибели

Теперь — когда мы видели, как замусоленные картонки превращаются в картинную галерею, драматический театр, собрание романов и поэм, — беззвучно тасуемые слова, которые, следуя за таинственными образами карт таро, невольно оторвались от земли, могут попробовать подняться выше на крыльях более высокопарных слов, пускай даже услышанных с галерки, звуки коих траченные молью кулисы и скрипучие подмостки сцены превращают в королевские дворцы и поля битв.

И впрямь, те трое, что начинали ссориться, делают теперь это торжественными жестами, как будто декламируя, и когда одновременно устремляют пальцы к одной и той же карте, то другой рукой и выразительной гримасой стремятся показать, как именно, а не иначе нужно понимать эти фигуры. И вот на карте, именуемой, в зависимости от обыкновения и языка, Башней, Богадельней или Домом Дьявола

, молодой человек (можно подумать, носящий меч лишь для того, чтобы почесывать им голову, украшенную белокурыми — теперь седыми — локонами) узнаёт укрепления замка в Эльсиноре в миг, когда ночную тьму пронзает явление, ввергающее караульных в оторопь, — величественный призрак, своей посеребренной бородою и сверкающими латами и шлемом похожий и на Императора в таро, и на покойного единодержца Дании, вернувшегося, чтобы добиться Правосудия. Как не задаться молодому человеку при виде этих карт немым вопросом: «Почему твоя гробница разъяла свой оскал, и труп твой, вновь надев стальное облачение, явился в наш подлунный мир, так напугав Луну, что дыбом встали у нее от ужаса лучи?»

Его перебивает дама со смятенным взором, настойчиво дающая понять, что узнаёт в той самой Башне Дунсинанский замок, каким тот станет, когда осуществится месть, туманно предреченная ведьмами: Бирнамский лес двинется вверх, на холм, деревья, ряд за рядом, ступая вырванными из земли корнями и простирая ветви наподобие Десятки Посохов, пойдут на приступ крепости, и узурпатор узнает, что Макдуф, исторгнутый из чрева матери мечом, — тот самый, кто Мечом

отрубит ему голову. И как обретает смысл зловещее соединение трех карт — Папессы, или ведьмы-пророчицы, Луны, или той ночи, когда мяукнет трижды полосатый кот и хрюкнет дикобраз, а скорпионы, жабы и гадюки поймаются и угодят в бульон, и Колеса, или бурлящего котла, где сплавляются сушеная плоть колдуньи, желчь козы, мозги зародыша, шерсть нетопыря, потроха хорька, обгаженные хвосты мартышек, — так и самые бессмысленные знаки, которые подмешивают ведьмы в свое зелье, рано или поздно обретают смысл, стирая в порошок тебя и твою логику.