Замыкающий

– За что?! – Рыжая невинно округлила глаза. – Проснись, Марина, ты все перепутала. Блин-компот…

Марина резко шагнула к Нинке, ухватив ее за ворот куртки, злобно процедила сквозь зубы:

– Ты мне тут дурочку-то не строй из себя. Кобелям своим Лазаря запоешь.

– Убери руки, – завизжала Нинка. – Я сказала: руки убери. – Она вся побурела и, сжав зубы, оттягивала руки хозяйки от себя.

Марина отцепила руки и почему-то стала отряхивать подол юбки.

– Вы добро не понимаете, – сказала она, раздувая ноздри. – Тетю нашли. Давай рассчитывайся.

– Забирай свои хвосты, – закуривая, предложила Нинка, пихнув ногою свою сумку. – Кто их купит!

– Давай, говорю, деньги. За тобой шестьсот рублей. Еще спасибо скажи, без процентов. Тот долг прощаю…

– Шестьсот?! – ядовито переспросила Нинка и, повернувшись к Милке, спокойно приказала: – Выдай ей.

Милка оторопела.

– Как это?!

– Давай-давай, – по-королевски заявила Рыжая. – Мы не нищие. Мы работаем. И за кобелями не носимся по Култуку.

Марина позеленела. Глядя на ее костенеющее лицо, сразу ставшие безумными и без того неспокойные глаза, Милка струсила и покорно потянулась к своему поясу…

– Иди, иди, ведьма старая! – крикнула еще вослед хозяйке Рыжая. Пьяная она была очень смелой.

Марина обернулась.

– Ты у меня еще поползаешь, – пообещала она. – Уж ты-то приползешь. – Она глянула на Аленку, и Милка, обернувшись на девушку, заметила ледяной и спокойный взгляд, стрелою летящий к сопернице. Марина, поймав его, вдруг покраснела, как девочка, круто обернулась и пошла легко, упруго всем своим крупным, хищным, хорошо ухоженным телом.

«Ничего себе, тихоня», – подумала Милка об Аленке и заорала на подругу:

– Че ты чужими деньгами распоряжаешься?!

– А не жалей, подруга, заработаем, – отмахнулась Рыжая грязной ладошкой. – Дай-ка мне лучше на шкалик.

– Счас вот, разбежалась! Ты совсем обнаглела!

– А! – по-царски махнула рукою. – Деньги – грязь…

– Что-то ты своей грязью не разбрасываешься, – прорезалась Люська.

– Мое-твое, – Рыжая глубоко втягивала тонкие щеки, затягиваясь дымом, выпускала его нарочито медленно, рисуясь. – Все наше, правда, баб Клань? И потом… – Рыжая выпустила наконец колечко изо рта. – Я всегда стерильно чистая. Как из баньки…

– Видали мы таких чистюль, – зло сказала Люська.

– На чужом горбу, – добавила белая тюлениха. – Счас таких, милая, пол-России.

– Да поболе, кого пол… Поболе, – довершила баба Кланя.

Разговорились бабы. Летом, когда почти через двор Култук дымит коптильнями, а озверевшие от жары горожане прут на Байкал, и нет, почитай, машины, что не остановилась бы и не приобрела байкальского омуля, култучанкам не до разговоров. Успевай считать. Да кричать с горы, чтобы подносили свежий продукт. А сейчас всех делов – следи за соседками да вздыхай о близкой зиме…

С горы спускались две иномарки, и вдали виднелся пегий жигуленок. Бабий строй подтянулся. Все принялись перекладывать омуль, оправлять скатерочки и фартуки, встречать равнодушно этих, равнодушно пролетающих из своей красочно-раскрашенной, как китайский фонарик, позвякивающей и шуршащей зелеными жизни мимо них, пропеченных и проветренных, черных и иссохшихся под сквозными байкальскими ветрами, как символы далекой и чуждой им жизни. Они летели мимо, для отдыха, развлечения, соглядатайства от лишних денег и времени, а у них, поселковых, брошенных правительствами, мужиками, детьми, не было ничего лишнего: ни денег, ни рук, ни времени. Дома их пустели, и время было страшней войны, пережитой полвека назад их матерьми и бабками. Его нужно было перемогать здесь, где народил их по воле Божьей Култук, и дома ждали голодные дети, пьяные мужья, необихоженная скотина. Впереди уже грозно маячила зима. И нужно было думать о дровах, печах, угле, теплой одежде, недостатках сена, картошки… И несть числа подобным думам… Она не только зима, вся жизнь не тетка…

* * *

Совсем распогодилось, когда Клавдия впервые вышла на крыльцо. Она давно отстряпалась и на десять раз протерла любимую мужем щербатую миску и его алюминиевую (железными он не ел) ложку. Печь оттопилась. Старая Степанида высосала беззубым ртом свой утренний сухарик, никак не реагируя на дежурные уговоры поесть, тенью ускользнула в свою боковушку. Прожаренное мясо пришлось стушить, потому что его невозможно было уже подогреть. Картошка остыла. Нарезанное сало солодело, а муж все не шел завтракать. Привычно она ходила от окна к окну, заглядывая то на теплицу, то на стайку, а Георгия не было видать нигде. Обиделся! Уперся к Иванцовым, наверное. Она поставила в шкапчик оставшуюся от тятеньки-покойника старинную чашку, бережно отерев ее чистым посудным полотенчиком. Потом оглядела ревниво-хозяйским взглядом просторную светлую кухню.