Записки. 1793–1831

Непонятно каким образом император Павел, умный, образованный, чувствительный, знавший ту ненависть, которую питали к мундирам отца его, решился, против общего мнения, тотчас приступить к такой ничтожной перемене, которая поставила всех против него. Это ощутительнее было в гвардии. Уничтожение мундиров, введенных Петром Великим, казалось одним пренебрежением, другим — преступлением. Обратить гвардейских офицеров из царедворцев в армейских солдат, ввести строгую дисциплину, словом, обратить все вверх дном значило презирать общим мнением и нарушить вдруг весь существующий порядок, освященный временем. Неужели, полагал он, что настало тогда время привесть в исполнение то, что не удалось его родителю, и когда? После блистательного и очаровательного века Екатерины! Следствием того было, что большая часть гвардейских офицеров вышла в отставку. Кем заменить их? Император перевел в гвардию гатчинских своих офицеров, и, пренебрегая прежними учреждениями Петра, теми же чинами, в которых они служили в неуважаемых тогда его морских батальонах. В этом поступке никто не хотел видеть необходимости, и еще менее великодушие в желании вознаградить тех, которые разделяли незавидную участь его в Гатчине. Все полагали, что это делается назло Екатерине. К несчастию, переведенные в гвардию офицеры, за исключением весьма малого числа, были недостойны этой чести и не могли заменить утрату первых. Гатчинские батальоны не могли равняться даже с армией, а еще менее с гвардией, где служил цвет русского дворянства. Никто не завидовал тому, что император раздавал им щедрой рукою поместья, это была награда за претерпенное ими в Гатчине[60]; но в гвардии им быть не следовало, ибо в этом кругу гатчинские офицеры не могли найтиться.

Предчувствия моего адмирала сбылись. Меня приказал к себе просить новый комендант Горбунцев[61] будто на вечер. Он объявил мне, что прислан к нему фельдъегерь за моим адмиралом. Горбунцев, хотя гатчинский, но был человек с чувством и отлично благородный.

— Примите, — сказал он мне, — какие-нибудь меры для успокоения вашего адмирала во время путешествия его в Петербург, которое, по приказанию, должно быть совершено в телеге, и объявите ему об этом несчастном случае.

Я просил его убедительно самому съездить к адмиралу, ибо я не в силах буду ему даже об этом намекнуть.

— Хорошо, — отвечал комендант, — надо усыпить фельдъегеря, он приехал пьяный, — и, призвав офицера, отдал ему какое-то приказание.

Вместе с комендантом сел я в карету и с тяжелым сердцем вошел в тот мирный и счастливый дом, который должен вскоре обратиться в дом скорби и печали.

— Доложите обо мне, — сказал комендант.

Я вошел в кабинет, и, вероятно, на лице моем выражалась скорбь, ибо адмирал, не дождавшись от меня ни слова, спросил:

— Что такое? — и слеза навернулась на глазах его.

С трудом мог я выразить:

— Комендант Горбунцев здесь.

Адмирал встал, прошелся по комнате, остановился, вздохнул, и с этим вздохом как будто ободрился.

— Попросите коменданта, — сказал он мне обыкновенным ласковым тоном, — а сами подите к Екатерине Федоровне (супруге его), но не показывайте ни малейшего вида, что вам что-нибудь известно!

Комендант вошел, а я пошел исполнить приказание адмирала. Адмиральша сидела окруженная детьми своими.

— Что делает Алексей Григорьевич? — спросила она у меня.

— У него комендант.

— Зачем он приехал? — спросила она с жаром.

— Не знаю-с.

Страшное беспокойство обнаружилось на лице и движениях ее. Можно ли скрыть что от женщины любящей! Сердце вещун.

— Верно что-нибудь случилось? — прибавила она.

— Кажется, ничего. Полагаю, комендант приехал с визитом.

— Боже мой! Какие времена! — воскликнула она, — каждую минуту ожидаешь беды.

Я обрадовался, когда адмирал потребовал меня к себе. Горбунцева уже не было.

— Мне нужно, — сказал адмирал, — приготовить Екатерину Федоровну, не уходите, я позову вас, когда нужно будет.

По беготне, посылке в аптеку, я мог догадаться, что происходило на женской половине, но, зная Екатерину Федоровну, женщину прелестную, умную, с духом возвышенным, одаренную необыкновенной живостью характера, я убежден был, что первая минута будет для нее нестерпимо ужасна, во вторую она явится героиней. Через час адмирал вышел.

— Слава Богу, — сказал он мне, — она успокоилась, подите к ней, помогите меня отправить.

Адмиральша встретила меня сими словами:

— Voila encore line jolie page dans la vie de notre Empereur. Il faut faire venir Николашка[62], — это был камердинер адмирала.