Записки Анания Жмуркина

— Возвращаясь по шпалам из Вологды на родину, я в Ярославле на рынке купил три томика Шекспира. Заберусь, бывало, в лес, подальше от полотна железной дороги, разведу костер. Пока греется на нем чайник, я лежу на животе и, облокотившись на руки, наслаждаюсь какой-нибудь трагедией Шекспира. Этих томиков хватило мне читать до Москвы. В Москве, на развале у Китайской стены, я купил остальные томики этого писателя. Так за чтением Шекспира я незаметно дошел до Ефремова. Трагедию «Ромео и Джульетта» я прочел не один раз — четыре раза подряд. Шагая по откосу, по узкой и прямой тропинке, я даже не замечал, как с грохотом и лязгом нагоняли и обгоняли меня товарные и пассажирские поезда.

В палату вошла Нина Порфирьевна. Она сразу направилась к койке Евстигнея, взяла его за руку, беззвучно шевеля губами, считала пульс. Потом поправила на животе раненого пузырь со льдом. Евстигней был безучастен, кажется, впал в беспамятство. Из клуба через все палаты, по проходу, долетали звуки рояля, голоса раненых и сильный, приятный голос Елены Карловны, врача второго этажа.

Нина Порфирьевна записала пульс Евстигнея в листок, сунула его в карман халата, молча вышла и закрыла за собой дверь. Звуки рояля и голоса певцов оборвались — остались за дверью, где-то в длинном коридоре. Арсений Викторович осторожно сел на стул, шепнул:

— Теряет сознание. Не поднимется брат.

— Пожалуй, — согласился уныло Синюков. — Весь живот у него обложен льдом. Даже мне холодно от него. Не вылезет. Трудно оправиться от штыковой раны.

Арсений Викторович засопел, его скуластое лицо сморщилось от боли. Из глаз скатились слезы, блеснули в рыжих густых усах. Он достал из бокового кармана пиджака книжку, написал адрес, вырвал листок и, подавая мне, сказал:

— Приходите в гости… Как поправитесь, конечно. Приходите и вы, — обратился он к Прокопочкину и Синюкову, — вместе с Ананием Андреевичем. Буду рад вам.

Я, Синюков и Прокопочкин поблагодарили его.

Арсений Викторович склонился к брату, поцеловал его в желтый лоб и, пряча книжку в карман, отвесил общий поклон и удалился. Прокопочкин поднялся с койки, взял с подоконника протез и стал прилаживать его к култышке. Монашек сбросил с себя одеяло, сунул ноги в туфли, надел халат на плечи, достал из тумбочки Евангелие с золотым крестом на бархатном малиновом переплете.

— Ананий, не ходи к своему земляку, — посоветовал строго монашек. — Он не нравится мне. Евангелие это дарю тебе на память. Читай его, когда будут мирские соблазны смущать тебя. Сочинения Шекспира не читай.

Я взял из рук монашка Евангелие и сунул его под подушку.

— Прочту, — проговорил холодно я, — спасибо.

Монашек насупился и отошел от меня к своей койке: он, видно, не ожидал от меня такого сухого, почти сердитого ответа. Я вздохнул и посмотрел в окно: над крышей противоположного дома — пухлые облака, кружились снежинки. «Первый снег», — обрадовался я и стал следить за его легким, дымящимся движением.

Поздно вечером, после ужина, умер Евстигней. Санитары пришли и с грустной поспешностью взяли его в мертвецкую, но пузыри со льдом оставили, и они лежали всю ночь на койке. Они не дали спать Синюкову: от них несло холодом.

— Я зябну… накройте меня… Я не хочу… — стуча зубами и вздрагивая телом, капризно и болезненно жаловался он.

Чтобы не видеть его лица, мокрых желтых щек, — мне было и без его жалоб тяжело невыносимо: я жалел Евстигнея, — я натянул одеяло на голову и, не смыкая глаз, пролежал в таком положении до утра.

VII

Раненые старались не говорить о смерти Евстигнея. Мне кажется, что выздоравливающие большие эгоисты и думают только о себе. Я не могу, конечно, забыть земляка: часто, когда закрываю глаза, вижу его рыжие усы, заострившийся нос и землисто-серые тени вокруг его провалившихся глаз. Вижу, быть может, не Евстигнея, а его смерть, и мне становится нехорошо: всего начинает знобить, трясти. Я поднимаю веки: сразу исчезают рыжие усы земляка, его сизый, как бы густо смазанный конопляным маслом, острый нос, и у меня светлеет на душе. Так каждый раз, как закрою глаза. Сейчас я задержал взгляд на потолке.

— Ананий Андреевич, что ты смотришь все на потолок?

Я вздрогнул, скосил глаза в сторону голоса. Это сказал вошедший Первухин и, слегка приплясывая, проследовал через всю палату к своей койке.

— На нем ничего, кроме белого цвета, не увидишь. Ты вот на потолок пялишь очи, а Прокопочкин плачет. Нехорошо, — упрекнул он и пояснил: — До твоего появления в нашей палате, — Первухин обвел взглядом раненых, — Прокопочкин был самым веселым.

— Прокопочкин плачет? — проговорил тревожно я и перевел взгляд на него. Он лежал на койке, плакал и смеялся: серые, с синевой глаза плакали, а его большой рот смеялся. Мне стало не по себе.

— Я не плачу, — возразил энергично Прокопочкин. — О чем и о ком мне плакать? Я сейчас вот вскочу и плясать пойду. Хотите? — Он приподнял голову с подушки и облокотился ею на ладонь левой руки.