Записки бойца Армии теней

Вдоль новой границы на севере Франции, от Швейцарии до Бельгии, самый промышленный регион был объявлен «Запретной зоной» — «Зон энтердит» и был подчинен, как и Бельгия, административному управлению с демаркационной линией, отделяющей ее от остальной Франции, вернее от ее остатков. Такой же демаркационной линией были поделены и эти остатки: на «Северную», или «оккупированную», с центром в Париже и на «Южную» («неоккупированную», или «зон но-но») зону с центром в Виши. Переходить демаркационные линии, как и границы, можно было лишь с особыми пропусками.

* * *

Он так и стоит в памяти, этот «Stalag XII-F» в Сааргемюн-де-Штайнбах, ставший позднее печально известным как «Черный лагерь». Корпуса бывшей психбольницы. Больных перед тем уничтожили. Высоченные каменные стены со вцементированными вверху острыми осколками битого стекла. С внутренней и внешней стороны стен — спирали колючей проволоки. Ряд вышек с пулеметами. Внутри мрачного двора — корпуса с камерами. Стекла окон в камерах — толщиной в 4–5 см. Ночью в выходящих из корпусов стреляли без предупреждения. Завтрак — эрзац-кафе, затем работа по десять часов. По возвращении с работы — миска кислой похлебки из капусты или шпината, кусочек хлеба. Нацисты не признавали нас за людей, малейшая попытка напомнить им, что ты — человек, кончалась зверским избиением или пулей. Они — господа, мы — обыкновенные рабы. И нескончаемая цепь всевозможных унижений…

— Медики, врачи! Выйти из строя! — объявляет на разводе офицер. Несколько человек, обрадовавшись, что предстоит легкая и чистая работа, выходят. Конечно, откуда среди нас быть врачам? Отобрано двадцать человек, их уводят. Мы завидуем счастливчикам. Минут через десять, когда нас выводили из лагеря на работу, они, «счастливчики», нам повстречались: с ведрами, в резиновых сапогах — их вели выкачивать нужники! Охранники хохочут:

— Это тоже относится к медицине! Ги-ги-ена!.. Ха-ха-ха! Редко, кто не мечтал о побеге…

После нескольких дней изнурительной работы по расчистке в городе завалов разбомбленных строений мне повезло: администрации лагеря потребовалось четыре человека для работы в близлежащем селе Ремельфинген. Джока Цвиич, Михаило Иованович, Николай Калабушкин и я — все четверо из нашей спаянной группы — под конвоем одного гражданского с карабином направлены в село. Когда шли по нему, ощущали пристальные взгляды то из щелей в заборах, то из-за зашторенных окон, то из-за угла, из подворотен. А улицы были пустынными, будто все здесь вымерло. Наши пароконные подводы грохотали впереди, за ними шли мы под конвоем. Подметали, грузили кучи мусора, вывозили его на свалку. А в голубой дали виднелся лес, зеленые поля. Простор и приволье. Сделай шаг-другой, и ты на свободе. И мы думали о ней каждую минуту. Конвоир один, его можно скрутить. Но как бежать без гражданской одежды? Куда? Где мы находимся? Далеко ли до Франции? Франция казалась нам решением всех наших чаяний: там определенно найдем людей, которые нам помогут! Несколько раз попытались заговорить с прохожими, но те шарахались от нас, как от чумных: население было предупреждено, что за связь с нами — концлагерь! Грустное, тяжелое ощущение западни и безысходности! И вот, когда мы уже стали терять надежду, к нам вдруг робко приблизились невесть откуда взявшиеся мальчишки. Впереди, чуть настороженно, старший, лет четырнадцати. Берет набекрень, широко открытые серьезные глаза. Личико худенькое. Нескладный какой-то, угловатый. Чуть позади — средний, с чуть раскосыми живыми глазами, круглолицый. Он жадно разглядывал нашу форму. Ему было лет одиннадцать — двенадцать. Рядом с ним широко расставил ноги полный достоинства карапуз годков девяти. Все белобрысые, вихрастые.

Конвоир был поглощен чисткой карабина. Не услышав его властного окрика, ребятишки подошли еще ближе.

— Месье, ки эт ву? — обратился к нам старший. Конвоир сделал вид, что ничего не слышит и не видит. Я ответил:

— Мы военнопленные югославы, из штрафного лагеря.

— Поль, — серьезно, по-взрослому, представился старший, — а это — мои друзья, братья Муреры, Жером и Эвжен. У нас каникулы.

Конвоир все чистил карабин.

Мальчишки совсем осмелели, засыпали вопросами о нашивках, знаках различия, о звездочке на погоне, о войне… Я рассказал им, как нас взяли в плен, показал шрам на груди, сказал, что мы были курсантами. Через минуту они залезли на подводу, трогали нашивки, значки на кителях, рассказывали о себе, своем селе… Но больше спрашивали.

— Ты слыхал о нашей стране? — спросил я старшего.

— О да, мы ее знаем. Это на Балканах, нам говорил учитель. А почему ваши товарищи не говорят?

— Они еще не знают французского.

Какие то были счастливые, радостные минуты! Истосковавшись по нормальному человеческому общению, по свободе, из-мучившись в поисках путей к ней, мы так обрадовались ребятишкам! Не скрою, почти сразу родилась мысль установить с их помощью контакт со взрослыми. В лагерь возвращались окрыленные, повеселевшие, исполненные надеждой.