Записки бойца Армии теней

В одиночках живут звуками. Каждый имеет свое определенное значение. Расшифровывать эти звуки, из-за их малочисленности, приучаешься быстро. По раздаче пищи узнаешь о приблизительном времени: утро ли, вечер ли. О прогулках, о бане узнаешь по топоту. По легкому серебристому позвякиванию цепочки наручников или по скрежету кандалов по металлическому настилу пола догадываешься, что привезли или увозят «важного террориста»… Иногда тишина взрывалась истошным криком отчаяния или боли, тут же заглушаемом, и слышишь, как волокут тело. Стал я определять, как кого-нибудь приводят с допроса. Обычно, это бывало к вечеру. И всегда гадал: выдержал ли он или нет? Выдал ли или нет?..

Ранним утром от камеры к камере топали сапоги, слышались приглушенные приказы: «Цур Фернемунг!» (На допрос) или «Цум Трибунал!». И через некоторое время один за другим клацали запоры, хлопали двери, раздавался быстрый топот ног: немцы большие любители быстроты! С замиранием сердца ожидал я своего первого свидания со следователем: в чем меня обвиняют, о ком, о чем будут спрашивать, что именно им известно?..

От «собеседника» по морзе я узнал, что нахожусь в тюрьме «Фрэн», что на допросы возят или на авеню Фош, или на рю де Соссэ; что в нашем корпусе — мужчины, а в корпусе рядом — женщины. С ними связи нет, как ее нет и с корпусом с другого бока, в котором содержатся немцы. Значит, в нашем корпусе Энрико, фотограф и мужчины из группы; а Ренэ и наши женщины — в другом… Иногда, чтобы ответить на какой-нибудь из моих вопросов, собеседник просил обождать, пока не наведет справок… Эх, Ренэ, Ренэ, как жаль, что ты не в нашем корпусе, не рядом!

Ох, как томительно тянется время! Минуты одиночества кажутся часами, часы — сутками… А на допрос всё не вызывают! Странно! Забыли обо мне, что ли?.. Я то сидел, то ходил. Всё думал: где, в чем оказалось слабое звено в нашей цепи, какую легенду или контрлегенду разработать? Исходных-то пока никаких! И вдруг до меня доносится какой-то потусторонний зов:

— А-лекс!.. А-лекс!.. Это было так неожиданно, что я подскочил на месте.

Не схожу ли я с ума? Не началась ли слуховая галлюцинация, начало безумия? Оглядываюсь кругом: нет, вокруг одни толстые стены, шторка на глазке-шпионе опущена. Откуда же могут звать? И имя мое знает! Подошел к отдушине-сетке вентиляционного ствола под потолком. Зов повторился. Нет, не оттуда, а с противоположной стороны. Но там только унитаз и раковина, ничего кроме них! Впрямь галлюцинация! Нагнулся над унитазом и неуверенно и зло сказал в него, скорее, чтобы посмеяться над самим собой:

— Ну да, я — Алекс! И что? Чего дразнишься? — и тут же в ужасе отпрянул:

— Сэ муа… Энрико! (Это я, Энрико!), — загробным голосом ответил мне унитаз. «Заколдованное место», Гоголь!.. И меня затряс нервный смех: что может быть неестественней и смешней, чем этот диалог с унитазом?!

Это действительно был Энрико. Не имея ничего против управляющего гостиницей, его прихватили, лишь чтобы устроить в ней «мышеловку», — гестапо разрешило тюремному начальству использовать его в качестве сантехника. И Энрико стал ходить по этажам, от камеры к камере, проверять и чинить — производить ревизию смывных бачков, водопровода. Когда близко не было тюремных надзирателей, он приоткрывал шторки и заглядывал в камеры. Так и нашел меня. Но сквозь толстую дверь не поговоришь, и Энрико придумал: перекрыв кран в бачок, спустил с него воду и… получил таким образом «переговорную трубу», как на корабле — от капитана в машинное отделение.

Таким же способом Энрико по моим описаниям разыскал некоторых товарищей, наладил между нами связь. Первым из них был фотограф. Затем — арестованный днями позже Анри Менье, другие… Теперь мы знали, кого вызывали или не вызывали на допросы, о чем их спрашивали, какими сведениями располагает гестапо. Пока никому не было ясно, кого винить в провале нашей ветви… Наконец, дней через десять вызвали и меня. К тому времени я был уже кое-как подготовлен…

Будто не зная порядка, я придвинул стул поближе к столу, удобно облокотился. Следователь не препятствовал. На этот раз перед ним лежала тощая еще папка-досье. Иногда он листал ее. Задавал вопросы, переводчик переводил. У меня были преимущества, о которых гауптштурмфюрер не догадывался. Первое: через Энрико я уже кое-что знал, врасплох меня поймать было трудно. Второе: я успевал бегло ознакомиться с содержанием досье. Не с самой сутью того или иного листка в нем, а с его видом, почерком. Третье: пока переводчик, подыскивая французские слова, переводил вопрос следователя, который я и без него понял, у меня было время не только продумать и подготовить ответ, но и заучить его. А это очень важно, чтобы в дальнейшем не запутаться. Меня спасало знание немецкого. Четвертое: благодаря Энрико мы имели возможность, еще в тюрьме, составить некий план. Анри Менье стал руководить нашими ответами, составлять версии…