Записки бойца Армии теней

Допрос гестаповец вел по уже знакомой мне схеме: начинал вопрос тихим ровным вкрадчивым голосом, впиваясь в меня своими ледяными глазками. Затем он начинал «накаляться», постепенно повышая голос и доводя его под конец до «крещендо» — истерического крика, «пожирая» меня налившимися глазами, брызгая слюной и заканчивая последние слова ударами кулаком по столу (иногда в скулу) и внезапно останавливаясь на полуслове. Этот метод «внезапности и запугивания криком» с целью психологически довести человека до «момента истины» был здесь не очень уместен и удачен, так как отсутствовала сама «внезапность»: за истошным криком гестаповца следовал перевод, на него-то мне и надо было отвечать, а к тому времени я уже успевал «отойти от страха».

Через несколько допросов началось другое. Тюремная морзянка сообщила, что гестапо обратилось за помощью к сотрудничавшему с ним «Второму Бюро» (французская контрразведка). Так или не так, не знаю. Но через месяц гестаповцам стало известно, что у большинства из нас документы фальшивые. Начались пытки, допросы и пытки. Каждый день, без передышки, кроме воскресенья. Требовали назвать себя. Только это и ничего более. «Настоящая твоя фамилия, скотина! Твоя!» — орал впадая в раж гестаповец, а с ним и переводчик. Потом в соседней комнате стала допрашивать «бригада». Но то уже нельзя назвать допросами. То были сплошные моральные и физические издевательства и страдания…

В тюрьме товарищи постоянно подбадривали, просили держаться как можно дольше: арестована была лишь одна ветвь, даже только часть ее. Нужно время, чтобы обезопасить других, дать им замести следы. И я держался. Знал: каждая лишняя минута дорога! Лишь бы Мишель не попался!

На очередном допросе я в досье заметил фотокопию плана Нанта с его противовоздушной обороной. Ой-ой-ой! — ниточка потянулась и до группы «Бретань», до нашей «Сентюри»! Менье, Мишель, фотограф… Ив Селлье, Анж Ле Биан… Констан Христидис, Тереза Бинэ, Клод, радист, Сава… Конечно, фотокопия — работа фотографа. Значит, план был доставлен в Париж. Но ни о ком, даже о Менье, меня еще не спрашивали. Интересно: успели ли этот план передать по радиофототелеграфу в Лондон? Или же всё пошло прахом? Что с бретонскими друзьями?..

После возвращения с этого допроса — разговор с Энрико, который, на счастье, был тут как тут. Он тоже понимал, как дорога для нас каждая минута. Я попросил его спросить у Менье: как попал план в гестапо? Тот ответил, что понятия не имеет, но что саму схему успели передать в Центр. Откуда же она здесь? Я считал, что раз она выполнила свою роль, ее следовало бы уничтожить. Загадка за загадкой!

Про мои фальшивые документы спрашивали у Энрико. Он показал, что не имел о них ни малейшего понятия, — считал их настоящими. Значит, будут и дальше выбивать истину из меня. Видимо — завтра. Этого и надо было ожидать. Страшно! Сперва буду отказываться, потом скажу, что купил их на рынке. Возможно, гестапо еще не знает, что их изготовил фотограф. Тут, через Энрико, фотограф сообщил: сделав фотокопию плана — уменьшенный, годный для трансляции диапозитив — сам оригинал он тут же уничтожил, снимок передал в Центр. А диапозитив он обязан был отдать связному, чтобы тот сдал его в архив сети. Какой еще к черту архив в подполье! Кто связной? Как этот диапозитив оказался в гестапо? Менье передал, что занимается «вычислением» виновника нашего провала, но данных пока маловато…

Мое упорство вывело гестаповцев из себя, и допросы приняли новую фазу: в самом начале стали раздевать догола. В смежном кабинете, рядом с тем, где до сих пор допрашивали, с привинченным к полу табуретом и столом с какими-то специальными захватами, целая бригада костоломов приступала к моей обработке. Эти нелюди были настоящими мастерами своего дела. Чего только ими ни было придумано и разработано, чтобы вызывать самые жуткие страдания! Им нужны были лишь конкретные, четкие ответы, иные им не нужны. До сих пор в ушах раздается их садистский смех, крики, ругательства…

Через Энрико продолжали передавать: держаться, еще чуть-чуть держаться!.. Конечно же, и другим из наших было ничуть не лучше, и я упорствовал…

Наконец и сам переводчик, бывший до тех пор почти бесстрастным исполнителем своей роли, подскочил и заорал: