Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Состоялось также несколько парадных балов, сделавшихся источником беспокойства для императрицы и г-жи Нелидовой. Среди громадного количества московских дам, приезжавших ко двору, было несколько хорошеньких, между прочими, княжны Щербатовы[161]

и девицы Лопухины[162]

. Последние особенно привлекли на себя внимание императора. Он несколько раз заговаривал о них. Утверждают даже, что императрица и m-lle Нелидова так этим обеспокоились, что ускорили отъезд императора из Москвы. Император жил попеременно или в Кремле, или в доме Безбородко, и так как каждый переезд из одного места в другое давал повод к торжественному въезду, император повторял свои переезды насколько возможно чаще. Двор несколько раз ездил также в окрестности Москвы, в монастыри Троицкий и Воскресенский; этот последний называется также Новым Иерусалимом. Ездили в село Коломенское, место рождения Петра Великого, в Царицыно, императорский дворец с прелестным местоположением, и в село Архангельское, которым владел тогда князь Николай Голицын. Император совершал все эти поездки в больших, шестиместных, а иногда восьмиместных каретах. Дорогой секретари его стоя читали ему доклады о текущих делах, а именно — военные рапорты и разного рода всеподданнейшие прошения. Великая княгиня Елисавета, находившаяся в карете императора, говорила мне, что она часто, при этих докладах, удивлялась раздражительности императора, когда что нибудь ему случайно не нравилось, и холодной жестокости, с которой он подшучивал над помощью, за которой обращались к нему несчастные. Возможно, что вследствие молодости и неопытности великая княгиня Елисавета могла ошибиться относительно действительных мыслей императора, но подобные шутки возмущали ее. Итальянская опера и дворянское собрание, которым их величества сделали честь своим присутствием, обед у польского короля, парадная прогулка в придворном саду и другая первого мая, на публичном гулянье, — вот в чем заключались последние празднества коронации.

Я не присутствовала ни на одном из тех, которые давались в это время в Петербурге. Я оставалась с г-жей Толстой в вечном сердечном трауре и не считала себя обязанной ездить на публичные увеселения, но все же вынуждена была поехать на костюмированный бал, на который все явились не столько по доброй воле, сколько по приказанию полиции. Те, которые отказывалась бы повиноваться, были бы внесены в известный список, и таким образом о них доведено было бы до сведения императора. Поэтому я отправилась на этот печальный праздник, так же как и г-жа Толстая. При открытии бала сыграли полонез, который я привыкла слышать в счастливые времена. Музыка эта сделала на меня ужасное впечатление: рыдания душили меня. Шумные увеселения и празднества тяжело действуют на горе, конвульсивная улыбка яснее выражает страдания. Я бежала от света, который был мне противен; смерть была в моем сердце, глаза мои, по-видимому, искали ее, как успокоения. Мы вернулись, изнемогая от усталости, точно после тяжелой и опасной поездки.

Во время коронации князь Репнин получил письмо от графа Михаила Румянцева[163]

, который служил тогда в чине генерал-лейтенанта под командой фельдмаршала Суворова. Граф Михаил был самый ограниченный, но очень гордый человек и, сверх того, сплетник, не лучше старой бабы. Фельдмаршал обращался с ним по его заслугам; граф оскорбился и решил отомстить. Он написал кн. Репнину, будто фельдмаршал волновал умы, и дал ему понять, что готовится бунт. Князь Репнин чувствовал всю лживость этого известия, но не мог отказать себе в удовольствии подслужиться и повредить фельдмаршалу, заслугам которого он завидовал. Поэтому он сообщил письмо графа Румянцева гр. Растопчину. Этот последний представил ему, насколько было опасно возбуждать резкий характер императора. Доводы его не произвели, однако, никакого впечатления на кн. Репнина: он сам доложил письмо Румянцева его величеству, и Суворов подвергся ссылке.

Несчастный характер императора Павла заставил его сделать так много несправедливостей, что с трудом можно согласовать их с предположением, что он обладал прекрасной душою. Я позволю себе прервать на минуту мой рассказ и привести малоизвестный, но верный анекдот, в доказательство величия и врожденной доброты, коренившейся в глубине души этого государя.