Записки Якова Литтнера из подземелья

Польша — не земля обетованная. Волею судеб это страна, чей паспорт мне выдан, моя родина, которую я никогда не видел, и это порядком осложняет мою жизнь здесь. Уже первый полицейский, пришедший поутру проверять маленькую, дешевую гостиницу, был раздосадован тем, что я не понимал его, и, показывая на мой польский паспорт, он выражал недовольство по поводу того, что я говорю по-немецки. К сожалению, я не говорю по-польски. Полицейский оказался националистом — он обошелся со мной плохо. Подобные происшествия могли пошатнуть мою веру в человечество и заставить меня поверить в расовую бредятину Гитлера. Тогда для еврея, не имеющего своего собственного национального государства, оставалась бы только одна цель и одно спасение: сионистское государство. Я думал когда-то, что мы все это преодолели, и стремление на землю обетованную через новый, еврейский национализм казалось мне регрессом, потому что при добрых людях вся земля могла бы быть землей обетованной. Добрые вымирают. Земля обетованная далеко. Мы живем в мрачном столетии.

Случай, судьба, счастье, несчастье — не знаю, как все это назвать, — меня носило по стране, и что-то привело меня в Бельско-Бяла, город, в котором проживало очень много евреев, говорящих по-немецки. Евреи, в том числе и презираемые немецкими евреями их восточные соплеменники, в Польше без разбора считаются немецкой средой и являются — или являлись — в литературе, музыке и театре самой надежной опорой немецкой культуры, хотя сегодня это звучит скорее как гротеск.

В пятницу вечером я пошел в большую синагогу. Она была заполнена до отказа. Меня потрясли торжественность и проникновенность службы, твердость веры молящихся. Внешние атрибуты большого иудейского богослужения были мне прежде чужды. К тому же среди западноевропейских евреев больше не найти такой обращенности к Богу, такой преданности вере отцов, такого упоения ритуалом молитвы. Впервые после моего изгнания из Германии я обрел чувство родины. Быть может, мои скитания, мои унижения, моя беззащитность перед случаем или судьбой — все это возвращение к истинному еврейству?

Проходит лето, жаркое, красивое лето, лето в чужой стране. Деревья цветут и приносят плоды, но это чужие деревья, чужие цветы, чужие плоды. Бежавших из Германии в Польшу евреев прозвали «у нас». «У нас» — это значит лучше, быстрее, чище, это порядок, «у нас» все работает, «у нас» все идет как надо, «у нас» — это тоска по Германии, даже по Пруссии, это Бреслау, Берлин и Мюнхен, а к тому же легкая надменность и неспособность вызвать симпатию у местных. Я тоже грежу о Мюнхене и об удобном мюнхенском быте, пока не читаю в газетах о новых проявлениях варварства в этой самой стране «у нас».

Я уехал из Бельско-Бяла и перебрался в Краков. Это красивый город со множеством средневековых построек, напоминающих мне одну поездку в Нюрнберг — это было еще до того, как там начались партийные съезды. В Кракове я встретил моего сына Золтана. Из чувства юношеского протеста против фашизма он еще раньше уехал из Мюнхена и вот теперь — а он, как и я, поляк благодаря Трианонскому договору, заключенному еще до его появления на этот свет, где так много национальных государств, — теперь мой сын призван в польскую армию. Я вижу его в форме, симпатичного молодого человека, и еще год назад я бы, наверное, с гордостью сказал: «Он бравый солдат». За это время люди в форме причинили мне столько горя и унижений, что я могу смотреть на моего сына-солдата лишь с печалью, даже если и сознаю, что он призван сопротивляться злой силе, преследующей меня своей ненавистью.

Я пытаюсь устроиться на чужбине. У госпожи Янины я нашел комнату и некое подобие нового домашнего очага. Я завязываю знакомства и надеюсь, что мне, может быть, удастся вновь открыть свое дело, на этот раз в Кракове. Однако Германия не успокаивается, словно закованный в броню великан, она замахивается на сопредельные страны. Чехия пала. Последует ли за ней Польша? Настроение здесь предвоенное. В нашем доме уже проводилась учебная воздушная тревога. Госпожу Янину назначили старшей по убежищу. Ей выдали рожок и большой колокольчик, чтобы она могла поднимать тревогу. Мы очень смеялись. Мой сын был отправлен в полевые части. Мы обнялись на прощание, он вскочил в последний вагон и помахал мне сквозь грязное окно, которое не открывалось. Он тоже вдруг показался мне пленником судьбы. Тяжело было у меня на сердце, когда я видел, как поезд увозит его.