Записки Якова Литтнера из подземелья

Первого сентября началась война, которую давно ждали. Которая должна была случиться, ужасная война, будь она проклята и благословенна! Будет ли это война Гитлера против мира или мира против Гитлера? В пять утра нас разбудил вой сирен. Это было всерьез. Теперь нам будет не до смеха. Госпожа Янина даже не успела воспользоваться рожком и колокольчиком. Проходил час за часом, а мы оставались в бомбоубежище. Мы сидели в подвале, за толстыми стенами которого, как нам хотелось надеяться, можно было считать себя в безопасности, и прислушивались к военным действиям наверху, к жужжанию самолетов, к трескотне зениток, и, наконец — мы ждали этого, — к грохоту, тяжелым ударам, брызгам осколков, к тому, что должно происходить при разрыве бомбы. Если бы мы были солдатами, то происшедшее вполне можно было бы считать нашим боевым крещением. Но мы были штатскими и не знали толком, как нам найти равновесие между присутствием духа и страхом, которые то и дело сменяли друг друга.

Я был на улице и видел, что такое война. Я видел пожары и разрушения. Я видел вокзал, охваченный огнем. Больше всего меня испугало то, что это зрелище меня не ужасало. Я уже давно думал о войне как о возможном кошмаре. С одной стороны, я в оцепенении, с другой — вижу, что ужас происходящего вполне соответствует ожиданиям. Я не ошеломлен и удивляюсь, что другие в отчаянии ломают руки. Как они себе это представляли? Парады, знамена, военные оркестры? Война в нашем веке — не что иное, как беда и смерть.

В нашей квартире появились люди, потерявшие кров, и в моей комнате тоже есть теперь бездомные. Я все еще не умею как следует говорить по-польски, и, если нужно объясниться, приходится говорить по-немецки. Воздушный налет вызвал не только пожары, он вызвал и ненависть к немцам. Я подвергаюсь оскорблениям, потому что меня принимают за немца. Люди разных национальностей напоминали натравленных друг на друга собак. Кто не думает о ненависти, кто хочет просто жить, все больше проникается чувством, что оказался в мире безумцев. Мне остается только молчать. Сейчас мои мысли лучше не высказывать ни по-немецки, ни по-польски. Госпоже Янине то и дело приходится объяснять, кто я такой: один из тех, кто бежал от Гитлера! Кругом все боятся шпионов, вот была бы скверная шутка, если бы меня в конце концов поставили к стенке как нацистского агента.

Похоже, что польский фронт прорван. Один за другим разносятся самые дикие слухи. То и дело появляется кто-нибудь и сообщает, что немецкие танки уже на окраине. Неописуемая паника охватила людей. Прямо-таки бесконечный поток беженцев движется через город на восток.

Мы с Яниной тоже обсуждаем возможность присоединиться к беженцам. Война идет всего четыре дня, а скольких она уже успела сделать несчастными! Я думаю о Кристе, оставшейся в Мюнхене. Она меня не забыла. Ее письма рассказывали мне о моей прежней жизни. Теперь и эта последняя ниточка оборвалась.

Мы, двадцать три человека, двадцать три беженца, выезжаем на грузовике из Кракова. Позади остался полыхающий город. Склад табачной фабрики у дороги горел ярко, словно факел. Когда происходит такое, высвобождаются низменные инстинкты. Начались грабежи. Кошмарные, не виданные ранее типы решили, что настал их час, и ликуют в танце перед открытыми вратами ада. По улицам ни пройти, ни проехать. Транспорты с беженцами и войсковые колонны перепутались. Царит хаос! Это катастрофа! Немецкие самолеты на бреющем полете проносятся над нами. К чему бежать еще куда-то? Если бы я был один, то наверное остался где-нибудь. Я уже так устал, но госпожа Янина не дает мне остановиться: дальше, дальше, дальше!

К вечеру мы добрались до какой-то деревни. Машину спрятали под деревьями, чтобы ее не заметили с воздуха. Мы зашли в крестьянский дом. В просторной комнате стоял длинный стол со множеством фигурок святых и горящими свечами. Вокруг стола наложили соломы, и мы, беженцы, спали все вместе с набожными селянами под защитой святых. Наш хозяин был человеком старого склада, он не спрашивал, кому его мадонны должны давать приют.