Записки капитана флота

В первых числах ноября призывали господина Мура и меня в замок, где старшие чиновники показали нам свидетельство, данное Леонзайму от начальника Охотского порта флота капитана Миницкого. Японцы, показывая оное, по обыкновению своему извинялись, почему прежде не открыли нам о сей бумаге; причиной сему поставляли они глупость Леонзайма, что он долго хранил ее у себя, никому не объявляя. Но мы слишком хорошо знали уже японцев, чтобы таким басням верить. Нам известно было, что свезенные на берег с «Дианы» японцы никакого лоскутка не могли утаить у себя, не только бумагу официальную с казенной печатью, которой содержание, верно, им в Охотске было растолковано.

В бумаге сей важнее всего было то, что, между прочим, в ней поступки Хвостова называются самовольными и что он ими навлек на себя гнев правительства. Упоминается также, что Леонзаймо и товарищ его два раза из Охотска уходили, не дождавшись высочайшего повеления о возвращении их в свое отечество, которое вскоре после второго их побега последовало. А в заключение господин Миницкий свидетельствует о добропорядочном поведении Леонзайма в бытность его в Охотске. Сделав в присутствии чиновников словесный перевод сему аттестату, мы тут же списали с него копию и после перевели дома на бумагу. Перевод наш с оригиналом немедленно послан был в столицу.

Между тем 8 ноября возвращенные из России японцы приведены были в Матсмай и помещены в тот дом, из которого мы ушли. Здешние начальники сделали им несколько допросов, при которых и Кумаджеро находился. Он сообщил нам то же, что и прежде сказывал о дурном отзыве земляков его о русских, а сверх того известил нас, что Леонзаймо Иркутск очень хвалит, но Охотск и всю Восточную Сибирь называет бедной, голодной страной, где, кроме нищих да чиновников, никого он не видал.

В Матсмае они жили около недели, а потом отправили их в столицу. При последнем свидании моем с господином Муром он сказал мне о слышанной им от караульного новости, что благодетель наш – прежний губернатор – находится в немилости и получил повеление никуда не выезжать из своего дома. Эта весть крайне всех нас огорчила, а более потому, что и письма от друга нашего Теске, хотя прямо ничего в них сказано не было, ясно показывали, что дела наши идут нехорошо. Он писал к нам по-русски, но так, что никто из русских не мог бы дать письмам его толку; а как мы привыкли к его выговору и идиомам, какими он изъяснялся в разговорах с нами, то без дальнего труда могли совершенно понимать его мысли. Ответы свои мы также писали по-русски понятными ему выражениями, и он их хорошо понимал.

Однако в декабре месяце Кумаджеро сказал нам за тайну, будто он видел сон, что нас велено отпустить, но после открылось, что это не сон был, а настоящая молва, ибо он слышал от приехавшего из столицы одного из первых здешних чиновников, что дело наше идет весьма хорошо и что благородный и честный поступок господина Рикорда с японцами, находившимися на задержанном им судне, обратил на себя не только внимание правительства, но и всех жителей столицы.

Кумаджеро и другие японцы, при нас находившиеся, с удовольствием рассказывали об отзыве о господине Рикорде их людей, которых он задержал на японском судне. Узнав, что мы живы, он тотчас велел их развязать, обошелся с ними весьма ласково и сделал многим подарки. Тут находилась подруга того купца, которого он взял с собой; господин Рикорд приказал привезти ее на шлюп и велел русским женщинам ее угощать и показать все любопытное на нашем судне. Отпуская ее со шлюпа, господин Рикорд подарил ей несколько европейских вещей, которые японцы ценят в 30 золотых монет, потом позволил мужу ее написать к своим родственникам письмо и уверить их, что он на будущий год непременно будет возвращен в свое отечество, а между тем теперь живет в каюте вместе с господином Рикордом и после до самого возвращения будет с ним жить. Такое внимание к их соотечественнику японцам весьма нравилось. Также сказал нам Кумаджеро, что намерение господина Рикорда сначала было одного сего человека взять и еще курильца для переводов, но четыре человека японцев сами добровольно согласились ехать со своим хозяином.

Весть сию скоро подтвердил запиской ко мне господин Мур, известив, будто он слышал от одного из стражей, что все наши вещи, бывшие в Эддо, возвращены в Матсмай и делаются приготовления к возвращению нашему в Россию. И так опять мы из бездны отчаяния поднялись до некоторой степени надежды. Утешаясь ею, хотя и с примесью горя, происходившего от недоверчивости к японцам, встретили мы новый, 1813 год.