Записки неримского папы

Он стоит посреди комнаты, накрывшись с головой простыней – спрятался.

При этом сынок из-под простыни дает мне четкие инструкции, где именно я должен его искать, показывая в эти места пальцем: в шкафу, под кроватью, на балконе.

Закономерно не находя там Артема, я непременно должен рвать на себе воображаемые волосы и причитать.

Жена входит в комнату и застает нас за этим не замутненным здравым смыслом занятием.

«А что вы делаете?» – спрашивает глупая недогадливая женщина.

«Не видишь – в прятки играем», – отвечаю я.

«А», – философски замечает жена, обходя сыночка под простыней посреди комнаты по пути к балкону, где ей что-то нужно.

«Не ходи туда, там Артем спрятался», – ворчу я на нее.

«Логично», – соглашается жена, разворачивается и выходит из комнаты.

Как я умудрился пропустить тот момент, когда Артем превратил меня в персонажа сериала «Твин Пикс»?

19. Папы и мамы

Я всегда гордился тем, что Артем внешне похож на меня.

Но в последнее время я замечаю, как из-под моих черт в лице Артема вероломно проступают черты жены.

Как в той сцене в «Терминаторе 2», где плохой жидкий терминатор трансформируется обратно в себя из матери Джона Коннора.

Что она вообще себе позволяет, моя жена?

Срочно прекрати проступать. Верни ребенку человеческий отцовский облик.

Глава 10

О детском по-взрослому

1. Круче этого

Иногда я украдкой наблюдаю за тем, как Артем тихонько играет один, и через некоторое время начинаю чувствовать легкую боль в щеках. Только тогда я понимаю, что все это время беспрерывно улыбался. Уже почти три года прошло, а все не отпускает.

Круче этого ничего нет. А я кое-что попробовал в жизни.

2. Ноги над землей

«Брожу один средь множества любви», – прекрасно сказал Кортасар, исказив Дилана Томаса. Действительно, столько подвидов этой самой любви – множество.

Романтическая любовь – пожалуй, самая знаменитая из любовей. Всеядное, щедрое понятие, скомпрометированное поэтами. Оно вместит почти все, любые наши поветрия – и страстишки, и мелкие одержимости, и похоти очей, и что-то большое, проплывшее на глубине.

Любовь к родителям – эта тоже такая, сезонная, живет по синусоиде: в детстве абсолютная, в отрочестве дает течь и убывает, ко времени собственной зрелости возвращается бумерангом.

Любовь к родине – о ней трудно рассуждать всерьез: слишком часто власть расплачивается с народом фальшивками с ее изображением.

Любовь к детям – это другая лига. Она, как бытие Божие для верующих, не требует доказательств. Она рефлекторна, как дыхание; она – как воздух: будет там, когда мы вдохнем. Все другие любови мельче нас. Они помещаются в карманах. Иногда их приходится носить в рюкзаке за спиной, и тогда любовь отрастает горбом. Но чаще эти любови лишь громко звенят, как мелочь, а сами ничего не весят, и порой мы забываем, куда их засунули. Любовь к детям – громаднее нас. Мы протягиваем руки в рукава чего-то необъятного и теряемся в них, не можем высунуть пальцы наружу. Мы вдруг превращаемся в карликов, ведь эта любовь нам не по росту, эта любовь – на вырост.

Любовь к детям – это попадание чего-то потустороннего прямо в кровь. Минуя органы чувств, минуя речь, минуя мозг.

Любовь к детям – это ощущение чьей-то большой сильной руки за спиной, которая поднимает тебя за шиворот. Так, что ноги отрываются от земли.

3. Неуклюжие нежности

Порой, когда мы остаемся с Артемом дома вдвоем, на нас накатывает волна чистого лиризма. Сын не подлетает ко мне кавалерийским аллюром, как Буденный к Колчаку, сметая на пути все живое, включая меня. А, напротив, незаметно подходит, встает рядом и кладет ручку мне на колено. Задумчиво смотрит в глубь веков. Иногда может показать мне во рту новый зуб. И хотя по факту зуб часто оказывается старым, я сгребаю Артема в охапку и шепчу сыну неуклюжие нежности, как в первые ночи первой любви в моей далекой юности. Артем не сопротивляется. В этот момент в нашем неумытом рабочем квартале на мгновение открывается какой-то прекрасный портал только для нас двоих.

Первое время эти приступы ласки давались мне нелегко. Мой внутренний Буратино с его навязанным культом маскулинности трещал от сопротивления. Мне казалось, еще немного нежности в кровь, и меня стошнит от розовых соплей. Но я справился. Я понял, что этот деревянный языческий истукан у меня внутри – чужое. Что перед ним я молюсь каким-то папам Карло, в которых не верю. И я легко сжег этого придуманного персонажа в его нарисованном камине.

Наверное, все влюбленные проходят через это. Человек – это животное, проворное в ненависти и неповоротливое в любви.

4. Папа-панда