Записки Проныры

Потом я, вместо того, чтобы заниматься наблюдением за ремонтными автоматами и тестированием оборудования, полчаса искал в памяти у своего компьютера музыку, соответствующую случаю. Пока не нашел дивную запись — что-то такое с флейтой, скрипкой, колокольчиками, старинное, нежное и очень хорошо людей характеризующее.

Но ставить сходу не стал, чтобы не помешало Эдит с Поэтом стихи читать. Пошел сперва их предупредить.

У них в каюте был жаркий диспут на тему «Оптимальный способ донесения стихов до широких масс». Эдит раскраснелась, размахивала руками и доказывала, что для стихов, напечатанных в книге, вообще не важно, с какими там жестами автор их творил. Поэт возбужденно подпрыгивал, ерошил вибриссы, дергал ушами и возражал, что способа адекватно воспроизводить стихи — кроме исполнения их Менестрелем — еще не придумано. Знаки, буквы — для технарей. Буквы — для формул, не для высокого поэтического слога. Ну как возможно записать подрагивание кончика хвоста, соответствующее бессмертной строке: «Слижи с моих ног боль тяжелой дороги»? Ведь в правильном акценте — половина смысла, а в записи, лишенной акцентов, смысл во многом утрачивается.

— Большие, — пищит, — переоценивают звук. Мы организуем пространство. Мы отражаем движения души. Душа движется вместе с телом.

Для меня это уж слишком высоко, хотя и любопытно, конечно. Я тихонько кашлянул и говорю:

— Не помешаю?

Они ко мне обернулись. Эдит говорит со странной миной:

— Знаешь, Марсэлл, он — последователь авангардной поэтической школы. Считает, что сонет может быть составлен, видишь ли, в четыре писка. А по их классическому канону полагается пять. И это считается очень серьезным шагом вперед. Видишь ли.

А Поэт изящно почесал под глазом и пискнул:

— Стихи Больших — длинные. Звук и смысл хороши. Весьма. Только долго. Трудно воспринимать. И Менестрель не двигается. Жаль.

А Эдит кивнула и говорит:

— Надо их стихи записать на видео, как Поэт их читает. Своеобразно, такого у нас никто не слышал. Если я соберу видеозаписи и привезу на Строн, они в моду войдут, я чувствую. Знаешь, Марсэлл, на этом можно бешеные деньги заработать — крысиные сонеты. Все с ума сойдут.

Но Поэт скептически ткнул себя носом в живот. По-моему, он не был уверен, что люди могут понять все поэтические тонкости правильно. Я тоже не был уверен, — во всяком случае, в жителях Строна, — и потом, как-то мне не очень понравилась постановка вопроса. И я решил закрыть тему.

— Ладно, — говорю. — Видео — потом. Музыку слушать будете?

Эдит зевнула. Поэт нацелил на меня вибриссы и нежно свистнул:

— Большой, я должен.

Это прозвучало ужасно трогательно. Я погладил его по голове и включил проигрыватель.

Ребята, мышки — самые потрясающие слушатели музыки в нашей части Галактики.

Поэт просто превратился в статую самого себя. Его уши развернулись. Он почти перестал дышать, честное слово. Музыка очаровала его до экстаза, и слезы восторга скатывались по его мордочке и повисали на вибриссах. Это было так трогательно, что я сам чуть не прослезился. Но по-настоящему удивительное еще впереди.

Я подумал, что наружные звуки могут помешать Поэту наслаждаться нашей классикой, и выключил прослушивание шумов снаружи. И, наверное, случайно или, как говорится, автоматически врубил наружную трансляцию, но сам этого не заметил.

Минуты три я наслаждался вместе с Поэтом — Эдит, похоже, классика Земли Грома не особенно нравилась. А потом спохватился — вот сейчас, думаю, когда ни шума автоматов, ни сигналов детектора движения мне не слышно, коварный враг как раз подберется и напакостит. И я тихонечко вышел из каюты, дверь за собой прикрыл — и выбрался из звездолета проверить обстановку.

Обстановка была — дай Бог.

Ремонтные автоматы замерли около груды обломков, и их никто не трогал — всего-навсего отключили, чтоб они не шумели. Пятый концерт для скрипки Р-Лэнса наполнил тоннель, как зал в консерватории — акустика оказалась неописуемая. Мощные прожектора освещали все вокруг, как сцену — а на сцене, против всех правил, сидели зрители. В смысле — слушатели.

У меня защемило сердце. На меня никто не обратил внимания. Они сидели, насторожив уши, с одухотворенными мордочками, у многих — мокрыми от слез. Они замерли от восхищения — и только время от времени кто-нибудь из них очень тихо, чтобы ни в коем случае не нашуметь и не помешать, осторожно ступая, подбирался поближе к динамику.

Я никогда в жизни не видел ничего подобного.