Записки русской американки

Марина Юрьевна и Константин Петрович Григорович-Барские. Эда Григорович-Барская, жена брата. Вайльхайм, Бавария (1946)

Ощущение близости с Олей, однако, утратилось. Кроме воспоминаний, общего у нас оставалось мало – отчасти потому, что у нас были разные интересы, к тому же она вышла замуж за русского и продолжала жить эмигрантской жизнью.

* * *

Из подруг моего детства и юности у меня осталась одна Марина Романи, с которой мы познакомились в Монтерее, когда ей было тринадцать, а мне двенадцать лет. С остальными русскими друзьями 1950-х годов связь давно прервалась, отчасти из-за того, что они, как и Олечка, в свободное от работы время жили теми же эмигрантскими интересами, что и раньше (по крайней мере, так мне казалось)[341]

.

Марина Романи – из дальневосточной эмиграции. Она родилась в Шанхае, где была большая русская колония, в основном переместившаяся туда из Харбина, построенного русскими как станция Трансманьчжурской железной дороги еще в конце XIX века. Путь ее семьи в Калифорнию пролегал через Филиппины (остров Тубабао[342]) и Австралию, так что в Америке Марина оказалась, уже зная английский. В Монтерее ее мать, Татьяна Федоровна, преподавала русский язык в Военной школе.

Я так любила разглядывать семейные альбомы Марины со старыми фотографиями из их харбинской жизни, лица ее красивых, молодых родителей и тети, уехавшей потом в Италию, что мои подруги смеялись. Осмысляя, повзрослев, это пристрастие, я поняла временную значимость фотографии: она останавливает время, давая доступ к замороженному мгновению прошлого, которое привлекало меня с детства (отчасти поэтому я так много знаю про свою семью и ее окружение). В моем увлечении прошлым отражалось влияние родителей и деда, у которых было развитое историческое сознание, передавшееся мне. Предки Марины по отцу приехали в Россию из Италии, и она этим гордилась; у ее матери была еврейская кровь, Татьяна Федоровна скрывала это по хорошо известной причине: старая эмиграция страдала недугом антисемитизма. С ее внешностью в ярко выраженном русском стиле скрывать свое происхождение было нетрудно: наряжаясь для различных мероприятий в костюм боярышни с кокошником, она напоминала соответствующие картины Константина Маковского[343]. Марина полюбила моих родителей и стала для них «племянницей», но наши семьи вращались в разных монтерейских кругах, отчасти потому, что мои отец и мать были более богемными, чем родители Марины, к тому же Татьяна Федоровна была человеком очень церковным и не слишком гибким в том, что касалось убеждений; Марине и ее отцу приходилось из-за этого нелегко.

Марина и я в скаутском лагере (1952)

В те годы мы с ней больше жили эмигрантской жизнью, чем американской: ездили в скаутский лагерь, а немного повзрослев – на русские балы в Сан-Франциско. В скаутах нас воспитывали в русском духе, читай – в духе ностальгии по старой России и борьбы с большевиками. По утрам мы подымали сперва русский флаг (под гимн «Коль славен наш Господь в Сионе»[344]), а следом – американский, гордясь этой последовательностью. Затем пели скаутский гимн «Будь готов, разведчик, к делу честному…», кончавшийся словами «За Россию будь всегда готов!»[345]; каждый вечер у костра пелись белогвардейские песни, а иногда и власовский гимн «Мы идем широкими полями». Летний лагерь переносил подростков во времена Гражданской войны и 1920-х годов, когда белые эмигранты надеялись вернуться в Россию победителями. Тогда среди них была и моя семья, но с того времени прошло больше тридцати лет! В лагере, где было весело, я об этом еще не задумывалась. Мы с Мариной любили развлекать остальных: на фотографии изображаем «лагерный голод», заставляющий нас есть шишки[346].

В возрасте шестнадцати лет я увлеклась разведчиком постарше, Мишей Данилевским, с которым мы тогда встречались в Сан-Франциско и в Монтерее, куда он приезжал в гости, а затем потеряли связь. В конце 1990-х его избрали старшим скаут-мастером, то есть он возглавил ОРЮР (Организацию русских юных разведчиков). Недавно я узнала от кого-то, что он – родной внук психоневролога Владимира Бехтерева. Миша об этом не упоминал, хотя я, как ему было известно, тоже была из профессорской семьи; почему, я могу только догадываться, – может быть, дело было в том, что Бехтерев не эмигрировал и какое-то время оставался на хорошем счету в Советском Союзе, а большинство старых эмигрантов относилось к добровольно оставшимся с большим недоверием. Впрочем, после распада Советского Союза Михаил Данилевский стал гордиться своим дедом и ездить в Россию, что вполне предсказуемо.