Записки русской американки

С братьями Кокошкиными Набоков был связан через отца[237]. (Как и отец Набокова и деверь Кокошкиной, дед Ирины тоже был членом Государственной думы). У них собирались видные представители старой эмиграции – кадет В. А. Маклаков, эсеры И. И. Фондаминский-Бунаков (с которым Набоков был в друзьях) и В. М. Зензинов, композитор А. Т. Гречанинов, философ и священник В. В. Зеньковский. Роман с Ириной Гуаданини Набоков держал в глубоком секрете; в одном из писем к жене (которую он называет «My only love» и «My darling!» – и это в разгар романа!) он отрицает слухи о своей неверности, но признается, что часто бывает у Кокошкиных: «Они обе милейшие, подчеркиваю „обе“»

[238].

Когда этот роман впервые был описан в печати, ни бабушки, ни дедушки уже давно не было в живых. Кокошкиной с дочерью к тому времени тоже не стало, а моя мама знала о них очень немного. Больше спросить было не у кого, и в семейном нарративе образовался очередной пробел, который я пытаюсь заполнить теми немногочисленными сведениями о жизни Ирины Гуаданини, которыми располагаю, а также своей трактовкой ее личности.

* * *

Ирина родилась в Тамбове; там же родились ее отец и тетя, а дед в конце XIX века был городским головой. В первые годы эмиграции Кокошкины жили в Белграде, затем переехали в Брюссель. Зинаида Шаховская пишет, что Кокошкина держала там недорогой ресторан, который любила местная молодежь, сама Шаховская – тоже. В 1928 году Ирина вышла замуж за Петра Васильевича Малахова (1895–1982), бывшего подполковника Белой армии; он был на десять лет ее старше. Из всех биографов Набокова его фамилию называет одна Шаховская, остальные пишут только, что он был русским офицером и однажды уехал работать в Конго; Ирина за ним не последовала, и вскоре они развелись. В письме к моей бабушке Кокошкина отзывается о нем крайне враждебно: «…этот ненавистный мне человек и все связанные с ним неприятности»[239].

Она пишет и о других любовных неудачах Ирины, но не о романе с Набоковым, от которого та так и не оправилась. (Правда, писем от 1937 года не сохранилось.) Некоторое время – тоже в Париже, куда семья перебралась после смерти Владимира Кокошкина, – Ирина была невестой Всеволода Оболенского, но и это ни к чему не привело. В письме от 7 июня 1935 года Кокошкина пишет, что Ира никак не может порвать с «Вовой» (так ее мать называет Всеволода), а Вова никак не может устроиться: «То режет что-то из дерева, радуя и восхищая родителей, то плетет пояса из рафии и т. д., а научиться хотя бы французской грамматике некогда»[240]

. Всеволод был сыном Владимира Оболенского, видного кадета, депутата 1-й Государственной думы от Таврической губернии и опять же сотрудника Владимира Набокова. В Париже Владимир Андреевич дружил с Петром Бернгардовичем Струве, с семьей которого была знакома и Ирина, о чем мне рассказал его внук Никита Алексеевич Струве. Естественным образом, принадлежа в основном к тому же кругу интеллигенции, все они в Париже если не дружили, то пересекались.

В письмах первой половины 1930-х годов Кокошкина постоянно пишет об их бедственной жизни – «мы пропадаем от безденежья» – и о повышенной нервозности и болезненности Ирины. Чтобы заработать на жизнь, Гуаданини занималась среди прочего стрижкой собак. Именно с этой «профессией», стрижкой пуделей, она вошла в биографию Набокова.

В том же 1959 году я познакомилась с Ириной в Мюнхене, где она работала редактором на радио «Свобода» и, может быть, впервые за всю свою эмигрантскую жизнь не нуждалась[241]. Она была высокой женщиной со строгими чертами лица и грустными глазами, которые изредка оживали, когда она вспоминала свою тетю (мою бабушку): в 1922 году она жила в Словении на живописном озере Блед, где у Кокошкиной был пансион, а бабушка – в Любляне, и они общались семьями. Ирине тогда было семнадцать лет. Ее образ, сложившийся у меня, трудно соотнести с ветреной кокеткой и разбивательницей сердец, которую изображают набоковеды. Правда, после ее романа с Набоковым прошло больше двадцати лет.

Копаясь недавно в семейной переписке, я нашла письмо Кокошкиной моему деду, отправленное из Мюнхена. Перед моими глазами всплыл портрет той милой русской старушки в Париже с кокетливым бантиком на спине ниже талии, несмотря на ее восемьдесят лет.