Записки русской американки

Если в первый приезд Андрея я тяготилась его привязанностью, то в этот раз мне было с ним очень интересно. Дело не в том, что Андрей стал красивее и умнее, – он стал другим. У него были фальшивые водительские права, в которых значилось, что ему двадцать один год, и подлинные, в которых значилось, что восемнадцать. Перед сном он клал под подушку пистолет (я обнаружила его случайно), который днем убирал в машину. Однажды в монтерейском лесу он выбил на дереве сердце пулями из этого пистолета, чем меня и восхитил, и испугал. Мне казалось, что я нахожусь в альтернативной, более увлекательной реальности, чуть ли не криминальной.

Волк-Андрей и я. Монтерей (1957)

Обсуждая с Андреем «Преступление и наказание», роман, который я тогда как раз впервые прочитала, я многое в этой книге поняла; особенно мне запомнились его слова о том, что Достоевский, несмотря на христианскую мораль романа, морализатором не был. «А конец романа и эпилог?» – спросила я, на что он ответил: «Эпилог – лишний». Еще он задался вопросом, подтекст которого я тогда не оценила: если поместить Раскольникова в современный Нью-Йорк, то как бы он себя повел? Он бы раздобыл пулемет, взобрался на Эмпайр-стейт-билдинг и стрелял оттуда!

Тайно прочитав дневник Андрюши незадолго до его отъезда, я поняла, что у него серьезные психические отклонения. В дневнике были невнятные, чтобы не сказать сумасшедшие мысли; вместо того чтобы предупредить кого-нибудь из взрослых, я промолчала – хотя что они могли бы сделать! Несмотря на это, Андрей оставался для меня тонким, пусть и неуравновешенным и жутковатым, молодым человеком. Меня же он считал наивной девочкой, которой я, конечно, по сравнению с ним и была. Я знала, что он влюблен в меня, но не понимала психологического подтекста этой влюбленности и скрытой в ней угрозы[264].

Она проявилась через полгода: в Торонто Андрей брызнул слезоточивым газом в лицо незнакомой ему молодой женщине, о чем писали в газетах[265], но попал за это не в тюрьму, а в психиатрическую клинику. (Там ему пытались измерить коэффициент интеллекта (IQ), но он оказался таким высоким, что не поддавался точному определению. По крайней мере, так писала Ира.) В 1960 году Андрей с двумя сообщниками ограбил банк в Торонто, намереваясь произвести «совершенное преступление» (perfect crime). Их действительно не поймали, но через несколько месяцев сообщники попытались ограбить другой банк и тут уж их арестовали; признавшись на допросе в предыдущем ограблении, они заодно выдали Андрея. Сначала его опять положили в психиатрическую больницу, но, установив, что он здоров, судили

[266]. В результате Андрей получил четыре года, хотя мог получить больше.

Один священник-расстрига, преподаватель монтерейской Военной школы языков, рассказывал маме, что навещал Андрея в тюрьме и разговаривал с ним о его преступлении. Вспоминая Раскольникова, Андрей говорил, что он выше закона и воспользовался своим правом безнаказанно переступить через него! Его высказывания – свидетельство самоутверждения, тяга к которому овладела им, скорее всего, еще в детстве, о чем его дед писал своей сестре. Как мне теперь кажется, Андрей, ощущая себя брошенным среди семейных трагедий и военных невзгод, с ранних лет доказывал свое существование, что он есть, но с возрастом ставки повышались. Возможно, отчасти поэтому Андрей написал деду и бабушке о преступлении, которое совершил, и о его последствиях. В письме моей матери, однако, он объяснял этот безжалостный поступок желанием рассказать правду.

При всем этом Андрей очень любил своего дедушку; у меня сохранилось письмо от него, написанное после смерти моей бабушки в 1956 году, в котором он пишет: «…твой дедушка сейчас нуждается в самой искренней моральной поддержке, особенно от тебя и от Миши; пожалуйста, приложите все усилия на исполнение этой потребности».

Вскоре после освобождения из тюрьмы Андрей умер; это случилось 7 декабря 1964 года, дату я нашла в Интернете (газетном архиве). Ира писала, что он погиб в автомобильной катастрофе, но мама не верила. Я нашла газетную заметку, в которой говорилось, что некий Андрей Билимович покончил с собой в ванне в своей квартире в Нью-Йорке через несколько дней после того, как в состоянии помешательства ворвался, неизвестно почему, в кабинет какого-то врача, а затем выстрелил в полицейского и убил его. О том, почему его сразу не поймали, газета молчит. Что касается самоубийства, видимо, он вскрыл себе вены. Дата в свидетельстве о смерти Андрея совпадает с приведенной в газете. На этом закончился детективный сюжет, под тяжелым впечатлением от которого я долго находилась.

Мне были известны истории со слезоточивым газом и ограблением банка, но Ира Билимович[267] скрыла от всех страшный последний поступок Андрея и его самоубийство. Пятьдесят лет спустя я почувствовала долю своей вины в его трагической кончине.

* * *