Записки Степняка

Девки, как ни в чем не бывало, тянули песню. Одна Химка не пела. Ее некрасивое лицо, почти сплошь усеянное веснушками, было грустно. Глаза глядели с какой-то {144} печальной задумчивостью. Сахар-приказчик все потягивал винцо. Он, видимо, пьянел. Щеки его уподобились свекле. Глазки затянуло маслянистой влагой. Он все старался подтянуть девкам, но голос его, пронзительный и тонкий, выделывал какие-то совершенно не идущие к делу рулады. Девки смеялись, и он сам хохотал до слез над своею неумелостью (но хохотал опять-таки особенным галантерейным манером), впрочем уверяя, что "ежели да ему спеть какой ни на есть романец", то он лицом в грязь не ударит. Девки заинтересовались "романцем" и упросили приказчика спеть его. Приказчик недолго ломался. Он кашлянул и, галантерейно упершись в бока, затянул... Боже, что это было за пение!.. Он пел, или, лучше сказать, визжал, истошным бабьим голосом, выделывая с нечеловеческими усилиями поразительнейшие фиоритуры... "Романец" начинался так:

Выхожу я на дорогу,

Предо мной, мы скажем, путь блестит

И пустынник славит бога,

И с звездами, скажем, говорит...

Дальше уж следовала такая чушь, что даже Маланья слушала, слушала, да и плюнула: "Ведь взбредет же человеку такое на ум!" - досадливо сказала она. Над уморительным напевом девки много смеялись и тотчас же окрестили-певца "комарём", о словах же "романца" выразились так, что это де непременно что-нибудь божественное, ну и ничего бы, но скучно. Зато с единодушным хохотом и громким одобрением встречена была ими песенка, которой, неожиданно для всех, приказчик заключил свой "романец". Пропел он эту песенку бойко и очень недурно, но девичьи сердца были побеждены на этот раз не пением, а сюжетом песни...

Полюбил меня молоденький попок,

Посулил он мне курятинки кусок...

Мне курятинки-то хочется,

А попа любить не хочется...

Даже Маланья рассмеялась, а она вообще держала себя серьезно.

В избе становилось душно. Я вышел на крылечко. Ночь была темная и холодная. В высоком небе тускло мерцали звезды. В воздухе стояла мертвая тишина. Село спало. {145} Только из Маланьиной избы вырывался шум... Вдруг послышался тихий говор. Я прислушался.

- Ничего ты от меня не дождешься!.. Ты хоть не говори, хоть не приставай ко мне... - гневным полушепотом говорила Ульяна.

- Что ж ты меня водишь-то?.. За что ж ты меня тиранишь-то... Аль я тебе на смех дался! - укоризненно и горячо возражал Пармен.

- Кто над тобой смеется! - произнесла Ульяна уже более мягким тоном, никто над тобой не смеется... Ты сам тянешь... Я чем причиной! Говорю сватайся... Коли любишь, чего ж ты!..

- Кабы не любил, так мне наплевать бы, - угрюмо вымолвил Пармен.

- А я тебе сказала: не пойду опричь тебя ни за кого... Чего ж тебе еще!..

- Что ж мне теперь делать! - сокрушительно вздохнул Пармен.

- Что? - опять переходя в гневный тон, воскликнула Ульяна. - Ты вот славы-то небось сумел добиться!.. На эти дела-то тебя хватило!.. По всему селу уж ославили... На улицу стало выйти нельзя... Нет - чтобы язык-то попридержать!..

- Я, ей-богу... - смущенно залепетал Пармен.

- Не говори! - горячо и требовательно перебила его Ульяна. - Уж лучше не говори ты мне... Уж не бреши... не вводи во грех!

- Вот отсохни у меня язык... - попытался было оправдаться Пармен, но она опять не дала ему продолжать:

- Не божись!.. Кто Макарычу мельнику нахвалился?.. Не ты?.. Не ты, бесстыжие твои глаза?.. А тетушке Арине?.. У, так бы я тебя и разорвала, постылого!.. Когда-й-то я тебе полюбовницей-то приходилась, а?.. Аль забыл, сокол?..

- Лопни у меня глаза!.. - почти плакал Пармен,- чего ж мне пустое говорить... Что я, аль балухманный какой!.. С какой мне стати напраслину-то взводить... - и потом, видя, что Ульяна успокоилась, заискивающим тоном продолжал: - точно, говорил я тетке Арине...

- Ну, ну?.. - стремительно перебила его Ульяна.

- Ну, говорил я ей, что,- тетка Арина, говорю: я на {146} Ковалевой девке жениться хочу... а она - на Уляшке? говорит, - ну, я и сказал, что на Уляшке, мол... Только всей моей и вины...

Наступило молчание.

- Ты что ж, отцу-то не гутарил еще? - мягко спросила Ульяна.

- Нет еще... Вот погоди - покров придет, скажу... - затем послышался шепот, но я уж не мог его разобрать. Слышал я только звук легкого поцелуя, тяжелый вздох, видимо принадлежащий Пармену, и торопливое восклицание Ульяны: "желанный мой!.. и не говори, и не думай", - после чего ее стройная фигура быстро проскользнула мимо меня в избу. Пармен еще раз вздохнул, взошел на крыльцо, долго и пристально чесал в затылке и, наконец, сердито отплюнувшись, воскликнул: "Ах, нелегкая тебя обдери, дьявола!" Как он меня не заметил, уж не знаю.

Когда я вошел в избу и взглянул на Ульяну, меня поразила перемена, происшедшая в ней. В глазах ее светилась какая-то тихая и покорная унылость. Тоскливая печаль лежала на лице, которое так еще недавно поражало своим суровым и гордым очертанием.