Заполье

— Значит, жалея, все-таки свободу свою не хотите отдавать, милостивый государь… Не эту внешнюю, парнокопытную, — кивнул он на Распопина, стащившего наконец, с шеи картину, пьяно на нее глядящего и, видно, не знавшего, что же с нею делать теперь, — а внутреннюю, истинную. Тут ведь, надо видеть, не меньше чем парадокс: эти самые верующие как бы, знаете ли, не вполне понимают, что свобода — это ж тоже, по-ихнему выражаясь, дар божий… Что негоже… — Он как-то смакующее выговаривал их, свои архаизмы, малость даже манерничал ими, это еще с утренней заметно было встречи; и повторил с удовольствием: — Да, негоже пренебрегать даром божьим, грешно отвергать его, возвращать: все, мол, в воле твоей… Это, ни много ни мало, талан даденный в землю зарывать, возможности свои. А воля — своя воля — она ж основа личности! Не будь ее — и что останется от человека? Животная составляющая плюс нечто рефлектирующее… Даже и к вере воли не достанет.

— Да читал я бердяевское… хорош бывает, но ведь жаленья этого, сожаленья моего он не отменит — нет ведь. И вашего, верно, тоже.

Вернулась Аля — лавируя легко меж толпившихся, частью отвалившей уже от столов публики, уклоняясь от рук, смачных губ и призывов, поставила завернутую в салфетку, загодя открытую бутылку. Один все-таки увязался за ней, распинался с жаром в непонятных признаниях, увереньях ли, довольно бесцеремонно попытался даже компанию составить. Пришлось жестко, для внятности, дать понять, что она уже без него составлена и что разговор у них конфиденциальный.

— Какой-какой?.. — но отстал.

Аля с благодарностью посмотрела на него, и Иван, чуть ли не оправдываясь, сказал:

— Простота нравов эта у художников… Размахайство, драки, то ль натурщицы, то ли жены эти, не поймешь — да, вдобавок, еще и меняются ими… веселые ребята. Выяснения, кто гений, а кто просто большой талант… Да вы-то знаете.

— С излишком, — усмехнулась она неприязненно, подвинула чуть бутылку. — Распоряжайтесь, мужчины.

— Дети искусства, — философически изрек Мизгирь. — Причем, самые младшие, как кажется, и непосредственные. Да актеры, вот еще народец… ну, те больше в холуяж. Подлое племя, блудное. Изначально.

— Да, когда маски то и дело меняешь — лицо стирается. Свое. Голое как коленка становится. Как лысина под париком, это у них есть… Но с нашей, со второй древнейшей, все равно не потягаешься, — вполне искренне сказал Базанов. — По уши в политике журналистика — именно поэтому. Как свинья в грязи, даже удовольствие получает — специфическое такое. Особенно тэвэшники: вот уж пакостники… В газетах еще какой-никакой выбор пока есть, не сработался, расплевался — в другую ушел; а там в одну дуду только. Монополька политиканская, все в одних руках. Да радио. Циники, грязные рты. В демократию как в бубны колотят.

— Как сурово все у вас… Все критиканствуете, — надула губки Аля; и глянула с лукавинкой уже, с усмешкой: — А вы всегда такой… правильный?

— Я? Нет, только по… Нынче какой день?

— По субботам, хотите сказать?

— Ага. — Треп, никого ни к чему не обязывающий, перманентный интеллигентский наш — в отличие от трепа на Манежной. — В меру сил.

— Как правоверный иудей, — хмыкнул Мизгирь. — А остальную шестидневку, выходит, грешите — напропалую, как племя упомянутое? — Базанов развел руками: само собой, мол… — А вот я, ударник, все на нашей семидневке русской…

Он это будто с сожаленьем проговорил, хотел еще что-то добавить, но тут врубили — до дребезга стекол, показалось, посуды на столах — магнитофон. И тут же заскакали в выгородке, заухали, непосредственности и вправду было — хоть отбавляй. Вместе с дурью показной, а это уж и вовсе, как мать говаривала, невпродых.

— Нет, пора, — первым сказал Мизгирь, поглядев, разливая по фужерам оставшееся. — Не люблю я, эстет гнилой, самодеятельности, хотя б и художественной… Ну вот не люблю! Так что закрывайте, Аля, за нами дверь — и покрепче, выпускать этих на улицу нельзя…

И был по-своему прав.

4

Такими он помнил их первые, пробные, что ли, встречи-разговоры три, считай уже, года назад, когда в самый разгар лжи невозбраняемой и глупости рушилось все, сам человек обрушивался в себя, в животное свое, или в рефлексию ту же русскую бездонную обо всем вместе и ни о чем в конкретности, и вправду не ограниченную ни волею, кажется, ни смыслом, разве что хрипотой, недоумением сердца и симптоматичной, будто бы невесть с чего, опустошенностью — догадкой, что он, человек русский, пуст, выхолощен кем-то или чем-то уже давно, оказывается, и только теперь это — ни с того ни с сего, опять же, и в самый неподходящий момент — вдруг выказалось, обнаружилось.