Запомните нас такими

Помню, как в первый раз в жизни собираясь за границу — и сразу в Лондон, я долго, волнуясь и переживая, разглядывал в ванной два моих бритвенных помазка — один деревянный, другой пластмассовый. Как же так: один из них выездной, увидит Лондон, пусть даже из окошка, а другой — до конца жизни будет видеть лишь этот кафель? Какая несправедливость! И вдруг — счастливое решение, я даже подпрыгнул от радости: возьму оба! Помазки слава богу, не сундуки, можно взять оба! И в первое же утро я показал моим помазкам Англию через окно, и счастьем наполнилось моя душа: все по-доброму, все хорошо... обоих сделал счастливыми и себя тоже — и не так уж это трудно! Я не только взял мои помазки, но и написал об этом. И многие потом улыбались, читая. Надо лишь стараться сделать хорошо — и будет у тебя счастье и друзья-гении.

И как-то один из них, ночуя после бурной и радостной пьянки на полу (больше было негде), в обнимку с собачкой, наутро сказал:

— А скажи мне: почему ты мучаешься в этой халупе? Ведь ты же талантливый, довольно известный писатель! Ты достоин более интересного жилья!

— Да — но какого же? — смущенно пробормотал я.

В те годы звание гения как бы не связывалось с материальными успехами, было позорно быть «прытче» других — прыткость была уделом приспособленцев-функционеров... хотя и многие новые гении уже начинали любить материальную жизнь. И этот мой друг незадолго до этой нашей встречи решительно переехал в Москву, решительно овладел ею...

— Квартира Одоевцевой на Невском — вот что тебе нужно! — стремительно заявил он.

— Но она же как бы... занята, — пробормотал я.

— Ирина не любит эту квартиру, предпочитает Переделкино! — отрубил мой друг.

Я предпочитаю действовать не нагло и шумно, а тайно и упорно. Теперь, когда знаменитая петербургская поэтесса «серебряного века» появлялась в своем петербургском жилище и я видел ее по телевизору, я всячески старался заглянуть за край телевизионного кадра: а большая ли комната? А сколько тут окон — кажется, два? Квартира эта стала сниться мне в снах, каждый раз по-разному. Я отвергал приглашения друзей посетить поэтессу — боясь, что в своем возрасте она будет уже неадекватна своей славе прелестницы... а квартира ее окажется неадекватной моим снам.

Поэтесса умерла так же красиво и бесшабашно, как жила. Рассказывали, когда разжали ее кулак, там была зажата золотая пуговица военврача, который пользовал ее последние месяцы и в которого, говорят, она была влюблена. Красиво — даже если это неправда... Но легенда гораздо точней правды, больше говорит о том, про кого сочиняют легенды.

Год эта квартира была пустой. Блуждая по коридорам власти (теперь она, вроде, стала нашей?) и упираясь каждый месяц в новый тупик, я вечерами заходил в этот двор на углу Невского и Герцена (теперь опять Морской), испуганно поднимал глаза... не горят ли окна, не вселили ли кого? Окна темнели. Не вижу в этих волнениях ничего постыдного: человек, который не мечтает страстно оборудовать счастливое пространство вокруг себя, недостоин счастья.

И вот с тяжелыми ключами в кармане брюк я взлетаю по лестнице. Со скрипом отъезжает одна дверь, потом другая... короткий коридор, за поворотом — очень длинный и узкий... все комнатки с одной стороны — и не очень большие: до ремонта, до знаменитой поэтессы, здесь была коммуналка... выбегаю в просторную, в три огромных окна, кухню. Раковина рукомойника почему-то отломана, и всюду свалены горки старых пожелтевших книг на французском, привезенные из Парижа: память о той жизни, о том предпоследнем жилье, которое сменило это, последнее...

Я иду по комнатам — пустота... все растащили «поклонники». Теперь это мое пространство — надеюсь, тоже последнее? Да — отчасти я понимаю, почему ей было неуютно здесь, почему она уезжала в Переделкино.

Помню писательское собрание перед вселением ее сюда:

— Мы тут всю жизнь горбатимся и в коммуналках живем, а эта б... из Парижа — и сразу отдельную, да на Невском? — сиплый голос писательницы-пулеметчицы.

Отчасти нелюбовь к поэтессе отпечаталась здесь — бордово-чернильные, убийственные обои, встретившие ее от лица тех, кто ненавидел таких, как она. Теперь мне обживать это пространство — надеюсь, последнее. Обои, конечно, должны быть белыми, а мебель... обойдемся прежней — вот тут-то она как раз наконец и расцветет. Как жалко выброшенного деревянного сундука! Но что делать — жизнь проходит разные эпохи!

И вот я сижу в почти пустой комнате, в ней лишь самые любимые, самые важные предметы: мой просторный, резной, светло-желтый письменный стол, старинная тройка-диванчик и кресла, в углу — маленькое черное пианино — наследство деда-академика, который и не знал меня, разойдясь с бабушкой... память о почти незнакомом, но очень важном для меня человеке... и — все?

В наш небольшой, но светлый и фигурный, какой-то слегка итальянский дворик все глубже свешивает ногу яркое солнце. Небо над крышей ярко-синее. Тихо трещит машинка. Я счастлив.

ВОЛЬНЫЕ МЫСЛИ