Запомните нас такими

Можно ли сказать, что наступает новый этап во взаимоотношениях личности и времени? Конечно, да! Личность сейчас — впервые — влияет на время. И поэтому сохранить сейчас индивидуальную, незапрограммированную, собственную эмоциональную тонкость особенно важно: ведь в руках у нас наконец появилась некоторая сила. Будешь действовать (и писать) не так, как хочется самому, а как принято, как сейчас нужно, — и сразу потеряешь собственную эмоциональную оценку происходящего, собственный моральный ориентир, а действовать «на веру» опасно, история показала нам это.

Зачем такое говорить, если сейчас нам нужнее всего победа, победа любой ценой?!. В том-то и дело, что не любой!

Недавно, живя в доме отдыха с одним моим «сверхпрогрессивным» приятелем, я вдруг заметил, что он демонстративно не здоровается с одним нашим давним знакомым, нашим ровесником. Путем сложных умозаключений я выяснил наконец, в чем дело: знакомый наш был сыном довольно крупного деятеля времен застоя, все новые компрометирующие сведения о его отце появлялись в печати. «Так ты из-за отца, что ли, не здороваешься с ним?! — осененный этой догадкой, воскликнул я. — Но он-то чем виноват?» — «Достаточно уже того, что натворил его отец!» — надменно, с пафосом, весьма довольный своей прогрессивностью, сказал приятель. Новые догмы ничем не лучше старых. Сохранять личный, живой незажатый взгляд на людей и должна настоящая литература, свободная от тенденций и «спецзаданий» во все времена.

Наркоз

Прошлым летом я снимал дачу у хозяина Леши. Уже с утра, измученный политикой, он сидел на крыльце. Веранда, возведение которой я оплатил еще зимой, все еще была без пола. Не те, видимо, времена?

— Леша! — робко подходил я к «роденовскому мыслителю», — может, прибьем пару досок?

Он кидал на меня презрительный взгляд.

— А! — произносил он с болью. — Что можно сделать в этой стране? Пока к власти в России не придет сильная рука — ничего не будет!

— Но, может, пока нет сильной руки — что-нибудь попробуем сделать своими, слабыми?

Ответом мне было скорбное молчание. Что за мелкий человечек попался ему, пытающийся всю дорогу подменить глобальные проблемы мелкими, неинтересными?

Я вспомнил, как при прежнем еще режиме лежал в больнице. Наркоз, безусловно, применялся и тогда, и не только в операционных.

Помню, в коридоре лежал старик-ветеран, неудачно прооперированный и к тому же простудившийся на коридорном сквозняке. Однажды я проходил мимо и увидал, что на голове у него — наушники, по морщинистым щекам текут слезы.

— Степан Ермолаич! Что с вами? Кто-то обидел?

— Меня обидишь, как же! — гордо произнес он. — Просто лежу тут, слушаю: до чего же в Америке плохо живут!

И это помогало ему лучше всякого наркоза.

Даже и мое, вроде бы вольное, поколение успело хватить этого наркоза «личной ответственности за мировые проблемы».

Помню, как сидя на одной парте по трое, и часто лишь один из троих был относительно сыт, остальные голодны, мы, тем не менее, страстно внимали учительнице литературы, которая читала рассказ о несчастном мальчике-кочегаре, застрявшем в пароходном котле, которого безжалостные капиталисты сожгли, чтобы не задерживать отплытие.

До слез волновала нас и судьба умирающего итальянского каменотеса, вдруг исчезнувшего в ту ночь, когда он должен был умереть. Под утро он вернулся домой промокший, окончательно умирающий. Он попросил поднести его к окну и умер со счастливой улыбкой. На озаренной утренним солнцем скале над городом все увидели вырубленные им за ночь гигантские буквы: «СТАЛИН!» Ради этого стоило жить и умереть.

И наивно надеяться на то, что в такой стране, как наша, это безумие когда-нибудь кончится.

То же и в наши дни. Целыми сутками толкутся здоровые мужики у недостроенного Гостиного двора, и каждый из них знает, как спасти Россию! Ничто меньшее (как, например, их собственная жизнь) их не интересует — вид у них неухоженный, и лишь глаза горят.

Мой друг, хирург, рассказал мне удивительный случай. Одному человеку жена по неизвестной причине отрезала самый важный мужской орган. Лишь тяжелой операцией удалось спасти жизнь.

Наутро врач зашел к нему в палату — и рухнул от хохота. Прооперированный, нацепив очки, строго просматривал газету — не произошло ли что-нибудь чрезвычайное в мире, пока он отрезан тут?

— Кажется, — сказал мой друг, — я понял жену!

Но бунт ее был бесполезен. Пациента волновали лишь крупные проблемы! Да, под таким «наркозом» возможно все: отрежут и голову, а мы и не заметим. Наутро потребуем газет.

Некому взъерошить вихры