Запомните нас такими

Помню, как, молчаливый и мрачный, он появился, наконец, в писательской компания и долго недоверчиво приглядывался. Помню, первый рассказ, прочитанный им вслух, назывался «Прогулка в дурное общество» — о райкомовском лекторе, который после отвратительно-лживой «беседы с трудящимися» напарывается на заводских хулиганов, погибает и оказывается... в аду. Сразу же поражала авторская мрачная ярость — ни одной лазейки для спасения грешника он не находил. Лгал — гори в аду!

Потом, опять же в рукописи (публикация еще была невозможна), появилась повесть «Подлянка» (не напечатана и сейчас), в которой молодой главарь ворующей и буйно гуляющей овощебазы обретает возмездие (и страдание, а значит, и очищение) еще на этом свете. Оказывается, что настоящая любовь, которая вдруг сваливается на него, как божья кара и очищение, не подвластна никаким зверским методам, которыми он добивался всего, — она абсолютно отдельна, нематериальна — и недоступна той грязи, в которой он вымарал уже все. Помню, какое сильное, горькое и одновременно светлое ощущение оставила эта повесть. Много писателей жило тогда, да и сейчас живет в Питере — но кто еще может так?

Потом он стал появляться в печати — и заржавленный рычаг литературных весов, давно уже засохший в одном положении, пронзительно заскрипел и склонился в сторону мрачного, тяжелого Долиняка.

Так получилось, что очень многие (если не большинство) из петербургских писателей долиняковского поколения выросли (или вырвались) из технической интеллигенции. Многие из нас лучшие годы провели в застенках загадочных в/ч и к/б, за железными воротами которых могло твориться (и творилось) все что угодно. Но мы хотели жить и не хотели страдать — мы спасались: в туризме, альпинизме, где у костров облегчали души туристскими песнями и антисоветскими анекдотами. За железными оградами, под стук кованых сапог охранников процветал флирт, самиздат и вполне официальные еженедельные «дни рождения» — мы спасались. Настоящую, ничем не подслащенную картину жизни тех застенков написал лишь Долиняк, не пожелавший спасаться тем легкомысленным (и, по его мнению, недостойным способом), каким спасались мы. В повести «Большой Хинган» герой не спасается, а погибает в борьбе с безжалостной бандой, превратившей завод в грязную лавочку. Здесь особенно четко проявилась разница настоящего писателя (которых единицы) — и бытописателей, которых сотни. Мир Долиняка абсолютно реален и в то же время таинствен, индивидуален, мистичен, фантастичен именно по-долиняковски — поэтому картины его так врезаются в сознание. Никакому «литературному фотографу-реалисту» недоступно то сильное, будоражащее, как страшный сон, воздействие, что остается от прозы Долиняка. На реальном, узнаваемом заводе, среди жалких и узнаваемых фигур появляется какая-то страшная запечатанная комната с пыльными портретами ушедших вождей... происхождение этой забытой комнаты объясняется абсолютно просто — и в то же время ощущение мистики, ужаса происходящего преследует нас. Так писать — реально и в то же время абсолютно космически может только большой писатель, который не «факты рассказывает», а создает прозу — одну из самых загадочных субстанций на этом свете.