Запомните нас такими

В молодости у меня был друг, вернее, сокурсник, обладавший уникальным, а впрочем, не таким уж уникальным талантом.

Он входил в незнакомую компанию, произносил пару фраз — и через минуту его уже били.

— Как ты нашел нас?

— По запаху!

И понеслось!

— Ну как же ты так? — в очередной раз вытаскивая его, огорчался я.

— Конечно — правду никто не любит! — сплевывая кровь (или зубы), гордо произносил он, явно считая, что служит чему-то высокому.

В последние годы я нетерпеливо ждал появления его в роли боевитого журналиста или бесстрашного депутата... причем неизвестно, с какой стороны... какая разница? Но не дождался, увы. Почему-то близкие знакомые никогда не становятся знаменитостями. Но дело его живет!

— Куда вы нас посадите? — спросил я официанта, входя в кафе.

— Только на кол, — с наслаждением произнес он.

Не сомневаюсь — он был уверен, что сражается за справедливость, мол, уже сил нет больше выносить этот изматывающий труд!

Конфликтность — главная суть нашей жизни, пьянящий ее аромат. В последнее время я вдруг заметил, что, читая разные воззвания и обращения, я смотрю уже не на содержание, а на стиль. Да — хлесткий стиль, хлесткий!.. Содержание роли не играет. Стиль, в сущности, и стал содержанием... а с рынка нас везут али на рынок — какая разница, раз все равно костей не соберешь?

Как говаривал мой смелый сокурсник: «А если не поверят, что я хороший человек, я так ему будку начищу — век не забудет!»

— Да — жизнь меня не балует! — повторял он.

А за что она должна баловать нас, таких?

Но существует ведь и другое.

Недавно я ехал в метро. В вагоне сидели люди, которым, казалось бы, положено ненавидеть друг друга: какие-то две разряженные дамы, задерганные работяги, дикого вида юнцы.

Вот дверь открылась, и в вагон вошел богатый господин, всем своим видом показывающий, что в метро он едет впервые в жизни. В руке он держал картонную коробку с надписью «Сифон бытовой». Казалось бы, все должны понимать, что это всего лишь прибор для газирования воды... но первыми не выдержали и прыснули дамы, за ними захохотали работяги, потом и молодежь. И даже сам хозяин не выдержал и усмехнулся: надо же, что пишут.

Все вдруг стали на мгновение едины. И эта ЛЮБОВЬ К ЯЗЫКУ, чувство малейших оттенков и объединяет всех нас, не дает разодраться окончательно.

Люди, я уверен, делятся не на классы и нации, а на людей СЛЫШАЩИХ и НЕСЛЫШАЩИХ. И неслышащие ненавидят слышащих: чего это они там нашли? Чему улыбаются?

И при чем здесь политическая обстановка да и цены в конце концов?

Ведь в раю, говорят, нет материальной заинтересованности и политики нет — ничего нет, кроме самого рая. И рай этот вовсе не за океаном, а у тебя во рту, и скрывается за одним легким поворотом языка. Скажи своему собеседнику вместо ледяного «товарищ» шутливо-ласковое «товарышш» — и все, вы оба в раю, хоть и ненадолго...

А почему, собственно, ненадолго? Ведь у нас, слава Богу, хватает букв.

Но нынче, увы, бушует тезис, сколь распространенный, столь и ложный... «Вот будет человеческая жизнь — тогда по-человечески и заговорим!» Это все равно что сказать, слушая Шаляпина: «Мне бы столько платили — и я бы не хуже спел!» Но никто не хочет понять, что когда-то он собрал все силы души и запел — бесплатно. А счастье и богатство пришли потом.

А мы если и дальше будет хрипеть — так в нищете и помрем.

Луч тьмы в темном царстве

^{(О писателе Долиняке)}

По-разному складываются писательские судьбы. Одни, например, вместе с приливом стремительно поднимаются, недолго танцуют на блестящей поверхности и вместе с приливом исчезают. Это не значит, что их не помнят и они не нужны — всем приятно вспомнить веселое время, когда хотя бы что-то поднималось — если не уровень жизни, то хотя бы свободы, хотя бы переливались пузыри надежд. Но — остаются камни, их скрывает короткий прилив, но по-настоящему, в вечности существуют только они, и когда пена уходит, мы видим их.

— О чем теперь писать? — вопиют те, кого принесла и бросила волна, медленно засыхая на мели. — О чем? Все кончено!

А писать есть о чем. О том, что никогда не уйдет — о человеческих страданиях, о тех тяжелых камнях на человеческой душе, которые не смоет никакой прибой, никакой прилив, разве что еще раз болезненно пошевелит.

Тяжелая доля Долиняка — стоять на дне жизни, с его тяжестью и основательностью не поддаваясь ни приливам, ни отливам. Его мрачная стойкость, его полное отрицание каких-либо уступок выработалось в тяжкие годы застоя. Прожить долгие десятилетия, и при этом много писать — и ни на миллиметр не дрогнуть, не покачнуться в сторону лжи или просто небольшого хотя бы приукрашивания, выстоять, ни на что не надеясь, — в этом и состоит подвиг Долиняка, который мы можем оценить только теперь, когда при опускании пены стали появляться одна за другой его тяжелые, как камни, повести.