Запомните нас такими

— Маразм! Мне в Доме книги сказали: книг об Ахматовой раскупается гораздо больше, чем ее собственных книг! Ну что за люди у нас — еще интеллигентами себя считают! Из Цветаевой лесбиянку сделали, Ахматову по могиле ее знают — а чтобы стихи прочесть!.. И про меня, если заслужу, будут знать только, сколько раз был женат и как часто попадал в вытрезвитель! Вампиры они! «Культуры похавать» хотят.

Но в то весеннее утро было спокойно. Рабочие, делающие ремонт, должны были прийти через час, и я блаженствовал на раскладушке, среди рулонов обоев и банок краски. «Да-а, — размышлял я, — обои, конечно, не ахматовские... А какие они — ахматовские обои? Хорошо хоть — не с Микки Маусом... И дыр в стенах хотя бы не будет!»

Мои блаженные размышления прервал хруст шагов. Я приподнялся... Нет, это не маляры: те идут все сразу и громко галдят. А это — одиночка! Первый вампир? Я выскочил на крыльцо... Точно! Типичный! Бородка, трубка... в глазах — скорбь: «До чего же мы довели культуру!»... До чего?! Вот — ремонт делаю!

— Вы делаете ремонт? — спросил он.

— Делаю! — ответил я.

(«И живу я здесь, живу! А не жил бы — ремонт бы не делал! А кто бы его тогда делал? Никто!»)

— А кто здесь сейчас живет? — поинтересовался он.

— Я! — ответил я дерзко.

Скорбь в его глазах возросла многократно: в «святынях»... какие-то типы живут!

— Вам, наверное, на кладбище лучше, — по возможности мягко сказал я. — Там вам лучше будет... Святыня там.

Но он, видимо, свою культурную миссию тут не считал еще законченной и скорбно молчал.

— Вы что — много стихов Ахматовой знаете? — вспылил я. — Ну... давайте! «Гремела музыка в саду...» Дальше? (Молчание.) «Все мы бражники здесь, блудницы...» Дальше! Не знаете?.. А стихи поэта Д. (я показал ему книжку) читали?

Он скорбно молчал: мол, какие нынче поэты — настоящий интеллигент должен мечтать лишь о прошлом — и горевать о нынешнем.

— Все! На кладбище! — сказал я и ушел в будку. Сезон начинается!

То время, пока не пришли маляры, я переживал: оттолкнул хорошего человека! А ведь всего-то он и хотел — сфотографироваться у будки Ахматовой и потом показывать фото внукам: вот — мы-то культурные были!..

«Ничего! — подумал я после. — Ахматова бы его тоже прогнала!»

Ковчег

Крутые изменения в моей и, наверное, в нашей общей жизни ясней всего я вижу тогда, когда еду на поезде в Москву или обратно. Еще не так давно я ездил в столицу на «Стреле», любил торжественный проход по празднично освещенному перрону среди городских знаменитостей, отправляющихся в Москву (или из Москвы) этим поездом.

В последний свой отъезд из Москвы я пробирался по темному, скользкому перрону к грязному шестнадцатому вагону, и часы показывали половину второго ночи — время, когда все уважающие себя люди давно спят, дома или в теплом купе, а по грязным улицам и платформам идут лишь несчастные, обделенные жизнью. И ты среди них. Так повернулась жизнь — и не только моя, а жизнь многих моих товарищей и коллег.

Плацкартный вагон — теперь, увы, я езжу только в плацкартных! — казался темной пучиной, полной напряжения, натужных усилий, ругани и неразберихи... вот она, твоя теперешняя жизнь! С тоской я вспомнил ковровые дорожки «Стрелы», крахмальную чистоту уютных купе, солидных, воспитанных попутчиков. Все это, увы, в прошлом!

А тут — нет никаких купе, чтобы закрыться, отгородиться от хаоса, тут все вместе и вперемешку. В первом отсеке гортанно переговариваются кавказцы — зачем-то им по их таинственным, темным делам понадобилось вдруг на Север: поезд, на котором я еду, направляется через Петербург в Мурманск. Какое множество людей постоянно передвигается по России — с жуткими усилиями, с билетными очередями, с ором и напрягом! Второй отсек, где должно быть мое боковое нижнее место, наглухо — даже не протиснуться — забит клетчатыми клеенчатыми сумками. Ими буквально расплющены четыре хрупкие женщины интеллигентного вида. Тьма и теснота. Кто устроил бедным женщинам эту пытку? Сами они же и устроили: тюки их.

— Как бы тут пройти? — устав стоять с тяжелым багажом перед этой непреодолимой стеной, наконец спрашиваю я.

— А как? — беспомощно отвечает самая хрупкая и интеллигентная. Этот «Новый Лаокоон», самая распространенная скульптура наших дней: наши люди, сдавленные тюками, везущие что-то откуда-то, где это стоит рубль, туда, где это стоит рубль двадцать, — произведение величественное, но, надеюсь, не вечное? Надо же как-то двигаться — меня уже тычут в спину гитарами какие-то шумные юнцы: «Давай, дядя, уснул, что ли?»