Запомните нас такими

Было время, когда его стыдились. Помню писательский круиз по Балтике и наши попытки сойтись с европейцами — благожелательными, великолепными, улыбающимися — и в то же время абсолютно чужими: другое воспитание, другая культура, абсолютно другой ритм. Разговаривая с тобой, они все время поглядывали куда-то тебе за спину, куда-то спешили — туда, где их ждали по-настоящему серьезные встречи, а ты лишь мешал.

Это ощущение неприкаянности, несоответствия мировым стандартам угнетало нас, после таких вымученных контактов мы уставали ужасно. Разумеется, разговоры шли не на русском — и постоянное языковое напряжение угнетало нас. Поэтому несколько раз с восторгом — как выяснялось, преждевременным — я кидался на звуки русской речи: оказывается, тут еще есть наши, а я и не знал. Но от моей радостной улыбки разговор угасал, русский испарялся, будто его и не было. Его стыдились. Латыши, литовцы, эстонцы, киргизы, таджики, грузины — все говорили между собой по-русски — привычно, легко, виртуозно, серьезно. И только лишь при приближении нас, русских, стыдливо умолкали. Русский язык, как и братство народов, полагалось забыть. Многое связывалось с ним — насилие, оккупация, империя, презрение к местным обычаям и языкам. Было за что вырвать «грешный мой язык».

Помню конгресс в Будапеште в середине девяностых, на котором русский исчез совершенно. Все блистательно говорили на английском, и только по табличкам на одежде я с тоской понимал: вот это поляк, это — чех, этот — украинец. Получи, Ваня, за свою имперскую политику: на твоем языке никто больше не говорит. Даже мне, всю жизнь связавшему именно с русским языком, поражение это казалось закономерным. Я сделал доклад на английском — безусловно, самый паршивый в моей жизни, все умственные мои силы ушли на инфинитивы и герундии. Кончился наш век! Я лишь злорадно заметил, что уровень докладов, сделанных братьями-славянами на английском, был значительно ниже уровня, принятого на таких конгрессах... зато на английском!

С нашего дерева листики облетели, а попытки прилепиться к новому дереву были жалкими: одно знание инфинитивов и герундиев не создает еще культуры, на чужом стволе нелегко прижиться, а на русском дереве выросло много листьев-культур, на нем они поднялись высоко, стали видны всем... отлетев, эти листочки поувяли, стали интересны лишь себе: того оглушительного успеха, какой имели, скажем, грузины или эстонцы в переводе на русский, им теперь не видать. Им теперь и друг друга не видать, без перевода на русский.

Недавно к нам приезжали эстонские писатели самого радикального толка, упорно сражавшиеся за отделение от России, за удаление русского языка из их жизни... «Но теперь мы читаем только американцев! — с отчаянием сообщили они при встрече с нами. — Исчезла замечательная польская литература, венгерская, армянская, грузинская». Вырвали грешный наш язык, спилили дуб — а куда делись листья? Теперь даже братья-прибалты друг друга не читают.

И дело не только в языке — дело в братстве. На конгрессе в Хельсинки, наобщавшись с европейцами, в день отдыха мы оказались в бане с узбеками, эстонцами, чеченцами, татарами... общие анекдоты, привычки, взгляды, замашки, намеки, которых вполне хватало для взаимопонимания... кто еще когда нас так же будет понимать? Никто и никогда! Неужто нас всех ждет одиночество — одиночество каждого народа в отдельности, без прежних симпатий — и прежних насмешек и анекдотов, которые делали нас еще ближе? Даже наши конфликты нас сближали. Перед кем красоваться надменному красавцу грузину, как не перед скромным русским? Кому еще он покажется таким же великолепным? Итальянцам? Испанцам? Ох, навряд ли! Теряем нашу общность, создавшую нас? Потеряем и себя. Нас сметут, как листья, опавшие с дерева.

Ясно, что «государственного ствола» уже не будет. Остается — лишь русский язык.

Нужно собрать всех, кто понимает значение «русского древа» в мировой культуре, — нам уже незачем стыдиться нашего языка. Все уже поняли, что на русском общаются не одни коммунисты, эти-то как раз говорят косноязычно. Русский много значит сам по себе — без него мир станет плоским.

Русскому языку шел акцент

Оказывается, русскому языку шел акцент, но тогда мы этого не понимали. Мы боролись за чистоту русского языка и, наконец, победили. Ушло время, когда наш язык, как остров, омывали три теплых акцента: украинский, кавказский, прибалтийский.

— О! Це дило! — так восклицали мы, когда были в веселом настроении.

— Слушай, дарагой! — иногда мы, желая развеселиться, переходили на грузинский акцент.

— Ет-та оч-чень то-роко? — помню, говорили мы с друзьями после поездки в Прибалтику, и было уже не так грустно смотреть на то, как растут цены. Шутливая интонация легкого подтрунивания, возникающая на границе соприкосновения соседних языков, сближала народы больше, чем экономика, политика и все прочее. Как мы одиноки теперь!

Балласт