Заповедь

— Это что за соседи у нас? Ни один не заглянет в гости... Будто мы прокаженные. Может быть, хозяин моей головы, возвратимся в Хохкау?..

На что отец раздраженно ответил:

— Правильно ты заметила: прокаженные мы, отмеченные властью как неблагонадежные. Вот люди и боятся сближаться с нами. Но из-за этого я не намерен покидать свой дом. Он мне нелегко достался...

Неожиданно, в один день, отношение к нам властей и аульчан резко улучшилось...

Они заявились в наш хадзар нежданно-негаданно. И сразу вместе: председатель колхоза Тотырбек Кетоев, глава сельсовета чубатый казак Иван Дыбенко и секретарь партячейки, повзрослевший сын погибшего боевого друга Мурата Уруспи Кикиев. Мать при виде важных гостей, шумно ввалившихся в двери, побледнела, не ожидая ничего хорошего от их внезапного визита. Отец, бодрясь, чересчур громко приветствуя их, настойчиво приглашал их присесть...

— Да мы на миг заглянули к вам, — объявил Иван, широкой ладонью приглаживая вихор на лбу. — Давайте, мол, посмотрим, как устроились наши невинные страдальцы, погутарим по душам.

Отец так и не отпустил их до глубокой ночи. Мать, успокоившись, накрыла стол, я и Абхаз обслуживали их, внимательно следя, чтобы их стаканы и тарелки не были пусты... Уже прощаясь, Тотырбек сказал отцу:

— Завтра я тебе подброшу краску, а то у тебя все двери и окна облезшие, и черепицу на крышу...

А Дыбенко добавил:

— Скажи брату Мурату, пусть прибудет к нам в станицу. Встретим тремя пирогами и казачьей стопочкой как самого дорогого гостя...

Они покинули хадзар, оставив в недоумении отца и мать, гадавших, чем вызвано их посещение нашего дома...

Утром соседи, которые до этого в упор не видели Гагаевых, вдруг тоже стали приветливо улыбаться и преувеличенно бодро приветствовать отца и мать... Я морщил лоб, стараясь понять, что произошло. Выяснилось уже на первом уроке. Опоздавший Борис плюхнулся на свое место на парте и, тяжело дыша, прошептал мне в ухо:

— Поздравляю! Твой дядя, ну тот, что «Северный Чапай», назначен наркомом всей республики! Теперь вы заживете, как сказочные нарты!..

— Вот это новость! — ахнул я. — Дядя Мурат — нарком?! Аж дух захватило от одной этой мысли. И тут же пришли сомнения. Он же писать не умеет.

И едва-едва читает! Как же его в наркомы?!

***

... Что это? Пулеметная дробь? Или стук пишущей машинки? Если ты чувствуешь себя немолодой, и не потому, что тебе чуть больше тридцати, а оттого, что юность твоя прошла на фронтах гражданской войны и твой боевой друг, чей портрет в черной окантовке все время у тебя перед глазами, погиб в самом конце кровавой схватки с Врангелем, а образ его навеки остался с тобой и нет силы, что выветрит его из твоей памяти, и ты, не подпуская к себе никого, осталась одинокой, и теперь судьба забросила тебя за примостившийся в угол приемной стол из той комодной, на века сделанной мебели, что была конфискована у буржуазии, а напротив тебя сидит, небрежно уронив дебелую руку на спинку соседнего стула, недобитая контра — дородный детина — не то актер, не то банковский служащий из бывших спецов и бросает на тебя, на твою пропитанную порохом далеких боев кожанку презрительно-пренебрежительные взгляды, — то и огромная, неуклюжая пишущая машинка образца первой четверти двадцатого века в самую пору может напомнить бывалый, не раз выручавший в бою «Максим», а стук ее легко сойдет за пулеметную дробь.

Вот уже год прошел, как Глаша работала здесь. Год каждое утро она спешила в здание наркомата соцобеспечения. Войдя в приемную, она непременно заглядывала в кабинет и каждый раз вздыхала: так и есть, и на сей раз он опередил ее. Она видела Мурата, который сидел, низко склонившись над столом, и, близоруко сощурившись, водил мундштуком потухшей трубки по строчкам документа, читая вслух. Ему было недостаточно произнести слово один раз — каждое он выговаривал дважды, трижды, вслушиваясь в него, улавливая смысл. В первый раз слог за слогом звучал чересчур жестко, без привычного для слуха ударения; повторив уловленные звуки, Мурат, прищурившись, вслушивался в них, чтобы затем радостно воскликнуть: «Кар-то-фель... кар-то-фель... Так это же картошка! По-са-дить... По-са-дить... А-а, сажать, значит, картошку надо!.. Помогать колхозу будем».

Глаша знала, что Мурат стеснялся своей малограмотности. Если другой прочитывал письмо за две-три минуты, Мурату требовалось пятнадцать-двадцать, а то и более. Поэтому он приходил на час, на два раньше, чтобы до появления помощника ознакомиться с шестью-семью документами. Зато большей радости для него не было, как в ответ на вопрос, почитать ли вслух директиву, огорошить помощника короткой фразой: «На этот документ ответишь так... » — и сделать вид, будто не замечает замешательства Татари. Только порывистое потягивание воздуха из потухшей трубки выдавало его скрытое торжество...