Заповедь

— Дать людям то, в чем каждый из них нуждается, никто не в состоянии, — горько произнес он. — Даже Бог! Я бывал в Африке и Южной Америке, Греции и Японии, Испании и Индии. Много лет назад я путешествовал по вашей России, заглянул в самые дикие места, которые вам и не снились. И везде я видел в глазах людей страдания и боль, везде я видел несчастных, везде меня мучила мысль о том, как облегчить судьбу обездоленных и голодных. Я понял: мир беден и с каждым днем становится все беднее.

По его длинным пальцам, вцепившимся в руль, пробежала нервная дрожь. Стараясь унять ее, он оторвал левую руку, сжал пальцы в кулак и снова разжал, разминая кисть. Потом то же самое проделал правой рукой. Мизинец у него был чуть не вдвое меньше безымянного пальца; казалось, он предназначался другой — не мистера Тонрада — руке, но приклеили его к этой узкой ладони. У кого-то еще Зарема уже видела такой же несуразно короткий мизинец. Тонрад, заметив ее пристальный взгляд, смущенно поежился:

— Уверены ли мы с вами, миссис Дзугова, что, ведя поиск новых путей влияния на мозг, мы несем благо человечеству? Не забываем ли мы о том, что любые достижения науки люди направляют в первую очередь на создание более мощных средств разрушения и смерти?.. Всегда так было. Всегда так будет. Прогресс — это движение вперед. Согласен с этим. Но не движение ли это к краю пропасти?..

Эта фраза Зареме знакома. И она помнит, откуда. Мистер Тонрад поставил ее эпиграфом к книге, которую горянка получила в тот самый день — 22 ИЮНЯ 1941 ГОДА.

... Было воскресенье, но Зарема проводила в лаборатории опыт, который не признавал выходных дней. Она прочитала книгу и подготовила ответ автору. Вот ему, сидящему рядом с ней мистеру Тонраду... Там, в институте, из уст уборщицы она и узнала о начале войны.

Первый военный понедельник выдался суматошным. И было, отчего. Вдруг все, что вчера еще представлялось важным и значительным, сегодня выглядело мизерным и сугубо личным. А главным стало то, что недавно казалось бравадой: «Все как один... Грудью... Сквозь огонь и бурю... Возьмем в руки оружие... Родина социализма... Фашизм будет повержен... » Так говорилось на митингах и собраниях, писалось в газетах, передавалось по радио задолго до начала войны. А сегодня было просто: перед тобой чистый лист бумаги, на который ложатся слова: «Прошу... Добровольцем... Там нужнее... »

А дома ее с нетерпением ожидал Тамурик. На столе лежали каска, пилотка, кирзовые сапоги, обмундирование, противогаз...

— И ты?!.. — заскребло у Заремы в сердце. — Но почему ты? Ты — авиаконструктор, а не летчик-истребитель. Тебе не стрелять, а создавать самолеты надо!..

— Я доказал, что должен быть на фронте! — сердито возразил Тамурик. — И я буду там!..

Зарема поежилась и устало опустилась на диван...

***

... Сын... Сын... Где взять силы, чтоб продолжить жить, дышать воздухом, видеть синеву неба, когда у тебя все это отнято?..

Их полковой госпиталь был развернут на самом переднем крае, на нижнем этаже полуразрушенного особняка, тесно обставленного громоздкой мебелью с вензелями на спинках и ножках.

Когда медсестра заявила, что пульс у раненого слабеет, Марии опять стало плохо. Заметив, что она пошатнулась, Зарема приказала ей выйти отдышаться. В этот май силы у всех были на исходе: и у тех, кто находился на переднем крае, и у тех, кто был глубоко в тылу, и у них, врачей и медсестер. И никто не смел расслабляться, тем более хирург, у которого и сила, и воля, и внимание должны быть все время в высочайшем напряжении: любое отключение ведет к гибели человека. Зарема порой по двое суток не отрывалась от операционного стола. Лишь по тому, как она переступала затекшими ногами, как опиралась боком о стол, пока уносили одного раненого и готовили другого, все догадывались, чего стоили Зареме эти часы...

Когда было особенно тяжко, когда казалось, что нет больше ни физических сил, ни воли переносить боль и смерть людей, когда перед глазами начинали мелькать черные круги, тогда Зарема вспоминала последнюю ночь, что провела в своей институтской лаборатории, пытаясь завершить опыт, который отнял у нее не один месяц довоенной мирной жизни, — вспоминала, и ей становилось легче при мысли, что скоро возвратится все: и лаборатория, и новые исследования, и радость поиска, и все то, что было оставлено. А в войну надо спасать людей, и она день за днем, ночь за ночью резала, вскрывала, выбирала осколки да пули, выпрямляла суставы, а в ответ порой вместо благодарности ее сквозь стиснутые зубы крестили в три этажа...

В тот день у Заремы было ровное настроение. Верилось, что счастье близко: все дышало победой, нашей победой.

Присевшая на пол у окна, Мария подняла голову, устало сказала:

— Чего ты, Сидчук?

— Вот, отдать надо, — вытащил он из кармана рубашки конверт и кивнул в сторону простыни... — Ей.

Мария боязливо взяла измятый конверт, тревожно повертела в руках, лихорадочно разорвала его, впилась глазами в строчки извещения и схватилась за сердце:

— Ой! Черную весть принес ты, Сидчук! Черную! — и заплакала.