Заповедь

Потом немца погнали из Осетии, а там и Сталинград помог: фашисты стали драпать с Кавказа, чтоб не оказаться в котле... Хохкауцы жили теперь надеждой на победу и молились, чтоб их родные возвратились домой... А приходили... похоронки... Чем дальше уходили наши на запад, тем чаще...

... Дядя Мурат умолк, смущенно поправил очки, вяло промолвил:

— Что-то разговорился я слишком... Пойдем на нихас, Алан. Хочу, чтоб увидели тебя таким, какой ты стал. Пусть и орден твой пощупают, чтоб убедиться: настоящий он, кровно заработанный...

Глава 46

Три дня, проведенные в поднебесном ауле, поразили меня неожиданными событиями, развернувшимися на моих глазах...

Как и многие века назад, при нашествии монгол, как и при хлынувших через дербентский проход полчищ свирепого хромого Тимура, крушившего, сжигавшего, уничтожающего вокруг все живое и неживое, так и осенью грозного тысяча девятьсот сорок второго года, когда гитлеровцы подступили к Осетии, старики, женщины и дети потянулись в горы-спасительницы. И они, эти неприступные каменные гряды-изваяния вновь укрыли их от бед и гибели. А когда враг был отброшен, никто из горцев постарше не пожелал возвращаться в долину, то и дело повторяя как заклинанье, что умирать легче там, где родился, и кости каждого осетина должны покоиться рядом с предками... Сюда же, в Хохкау, оставив шикарный особняк во Владикавказе, поспешил и Мурат.

Послевоенный нихас являл собой причудливое зрелище: седобородые старики в черкесках сидели вперемежку с офицерами и солдатами, чьи кокарды на фуражках и звездочки на погонах были надраены так, что поблескивали под лучами горного солнца. Молоденькие офицеры и совсем еще юные, безусые солдаты приходили в кителях, при орденах и медалях, чтоб аульчане видели их в полной форме. Приходили, не стесняясь ни костылей, ни незаживших ран.

Старики степенно приветствовали меня, поблагодарив Большого Бога и Уастырджи за то, что они уберегли от гибели еще одного потомка алан, полдня меня терзали, расспрашивая о том, как мне удалось уцелеть в этой кровавой бойне, что испытал и познал вдали от родины, не уронил ли чести фамилии, достойно ли вел себя на поле брани...

Приближавшийся к аулу незнакомец вдруг как-то сразу оказался на гребне дороги, уже прямиком бегущей к Хохкау...

— Женщина! — произнес Мурат; смутное беспокойство давно овладело им, но тут, всмотревшись в незнакомку, вдруг побледнел, заторопился, ничего не сказав старикам, устремился по тропинке к аулу, на ходу придерживая изувеченную руку...

Незнакомец приблизился, и тут весь нихас увидел, что военный... женщина!..

— Кто бы это мог быть? — удивился Хамат. — И каким ветром ее сюда занесло?

— Наверно, до развилки на попутной добралась, а оттуда пешком, — невпопад ответил Татаркан.

— Добрый день вам, старшие! — поравнявшись с нихасом, остановилась она.

— И тебе желаем того же! — сказал Хамат и горделиво поглядел на горцев, обрадовавшись, что военная женщина оказалась осетинкой. — Милости просим в наш аул.

— Спасибо, Хамат, — поблагодарила она.

— Вопрос к тебе есть, уважаемая гостья, — остановил ее Хамат.

— Только не расспрашивай меня, почтенный, — попросила она с горечью. — Я ваше сердце не порадую. Горе несу с собой, тяжкое горе...

— Да это же дочь Дахцыко! — воскликнул Иналык. — Та, что в ученые вышла! Та, что...

— Похищенная! — ахнули горцы.

— Ты — Зарема, — всмотревшись в ее лицо, убедился Хамат.

— Тень моя, Хамат, тень, — опустила голову Зарема.

Хамат поспешно поднялся. Следом вскочили остальные. Сделав шаг к гостье, они остановились, вытянув руки по швам, молча уставились взглядом в землю, выражая по обычаю соболезнование.

— Знаем: большое горе постигло тебя, — сказал печально Хамат. — Мурат поведал нам о гибели твоих сына и мужа. Мир праху Тамурика и Николая.

— Пойду я, Хамат, мать хочу поскорее повидать. Спасибо, Иналык, — тихо произнесла Зарема и пошла...

Старики молча смотрели ей вслед.

— Это она правильно сделала, что в Осетию возвратилась, — промолвил Хамат. — На родине и раны быстрее заживают.

— Такая рана вечно кровоточит, — задумчиво сказал Дзамболат.

— Зарубцуется, — высказал надежду Иналык.

— Но не заживет, — покачал головой Хамат.

У валуна на берегу речки Зарема остановилась, жадно окинула, обняла взглядом окрестность. Мне нетрудно представить ее состояние. Она ласкала глазами родные места, она изливала им душу. Здравствуй, камень! Здравствуй, аул! Соскучилась я по вам. Всю войну мечтала об этой минуте. Сорвав с седой головы пилотку, она мяла ее в руках. Мурат вышел из-за валуна и встал перед Заремой.

— Приехала?! — выдохнул он.

Они замерли. Два пожилых человека. Две исстрадавшиеся души. Она — хрупкая, худенькая. Он — жилистый, сутуловатый.

Зарема печально произнесла:

— Здравствуй, Мурат.

— Здравствуй, Зарема, — в тон ей вымолвил он.