Заповедь

— Дают, приказывают: неси... Что станешь делать? — возразил санитар и вздохнул тяжко. — Черные бумажки, говоришь, ношу? — и вдруг вскипел: — А самому более не получать! Немцы всех моих живьем в землю закопали. И Митьку-несмышленыша не пожалели! — и свирепо набросился на медсестру: — Ты, Мария, меня не тронь!

— Готовьте следующего, — Зарема вышла из-за простыни, сняла с лица марлевую повязку, тяжело опустилась рядом с Марией, застыла, уронив руки на колени.

— Много горя вокруг, — осторожно сказала Мария и вкрадчиво, с надеждой спросила: — То письмо, что прибыло от Тамурика, когда им писанное?

— Давненько. Рядом он где-то, а письмо две недели вокруг кружило... — улыбнувшись, Зарема торопливо достала письмо из кармана халата, стала перечитывать: — Слушай: «Мам, ты не обижайся, что редко пишу, — в Берлин вошли, днем и ночью бои. И спать некогда. После победы месяц постель не покину. Открою глаза, подкреплюсь — и опять на боковую... »

Мария перестала слышать разрывы снарядов и пулеметные очереди — только уставший голос Заремы.

— Измучился, бедняжка, — оторвавшись от письма, произнесла Зарема. — В Осетию отправлю, в горы. И его, и Нину. Воздух там бодрит. Там, милый, и отоспишься, и сил наберешься.

— Ты читай! Читай! — всхлипнула Мария.

— Обо мне беспокоится, — тихо сказала Зарема и вздохнула. — Не сегодня завтра конец войне. Не может быть такое, чтоб напоследок...

— Может! Может! — в отчаянии закрыла лицо руками Мария.

— Нет! — уверенно возразила Зарема. — Уже все! Выжил мой Тамурик.

Мария смотрела на нее и сердилась: неужто не захватили ее боль и ужас предчувствия? Неужто не чует?!

— Заремушка, сестрица ты моя, — прижалась к ней Мария. — Случилась, случилась беда, и ничем ее не поправишь!

Зарема вслушалась в ее рыдания, всмотрелась в нее, попросила тихо-тихо:

— Погляди мне в глаза...

— Нет Тамурика! Нет уже!

Почему в сознание ворвалась пулеметная очередь? Страшная. Поблизости взрывались снаряды, шла оживленная перестрелка, вокруг стонали раненые, а Зарема дышала тишиной, в которую внезапной молнией ворвалась пулеметная очередь. Ворвалась, пронеслась на скорости, — и опять только тишина. Зарема поднялась, медленно направилась к выходу, ничего не видя, не чувствуя, как тащит ее за рукав Мария, заглядывает в глаза, что-то говорит...

— И сын... И он... Нельзя так... Один он у меня... Мария, подтверди, скажи всем — один он у нас! — Зарема вдруг закричала: — И его не пощадили! Горе! Горе мне! — и внезапно тихо спросила: — Больно было, сынок? Ты очень страдал? Извини, меня не было рядом. Многим помогла. Тебе НЕ ПОМОГЛА!!!

— Как ты могла помочь? — запричитала Мария. — Как?!

— Могла жизнь свою отдать, — быстро и убежденно заговорила Зарема. — Могла на мученья пойти. Лишь бы он был жив! Но он мертв... Мертв! А я вот жива! Почему я жива?! — она зарыдала в голос: — Прости, сын, прости!..

Внезапно наступила тишина. Теперь настоящая. Раненые испуганно переглянулись, прислушались... В здание ворвался Сидчук.

— Рейхстаг накрылся! — взвизгнул он. — Победа! Ура!!!

Так в самый радостный, долгожданный день на Зарему навалилась глыба, от которой никуда не увернуться. Камень, сорвавшийся с горы, не в одиночку гибнет. Беда беду родит... Сын... Сын... Как заботлив ты был — и каким жестоким оказался... Чем я заслужила такую печальную судьбу?..

Поездка в Америку не отвлекла Зарему от горя, тяжесть с сердца не сняла. Да разве это возможно? Поездки по далекому материку запечатлевались в ее памяти длинными ровными дорогами, огромными, сверкающими белизной панелей и стеклом залами, слепящими вспышками надоедливых фотокорреспондентов, и еще лицами, лицами, лицами — доброжелательными, любопытными, скептическими, враждебными, недоумевающими, морщинистыми, бородатыми, холеными, холодными... И повсюду — выступления, интервью, рассказы... Они готовились поведать фронтовые эпизоды, собрались делиться мыслями о войне и мире, а зал требовал другого, не связанного с войной. Вопросы сыпались самые неожиданные: как часто вы пьете чай и с чем предпочитаете — с молоком или со сливками; какая марка американской автомашины вам пришлась больше по душе; есть ли у вас дома холодильник; занимаетесь ли спортом, и ваше мнение об азартных играх — и многие другие странные вопросы, с непривычки казавшиеся оскорбительными. Прежде чем высказаться, каждый из членов делегации искал в них тайный смысл и каверзу, пытался уйти от прямого ответа, пока советник нашего посольства, сопровождавший их в поездке по стране, в сердцах не воскликнул: «Да не стесняйтесь, отвечайте, как оно есть!»