Засада. Двойное дно

Смолин с искренним изумлением взирал на молодежь. Он видел: новобранцы приуныли, и понял, как много и трудно надо с ними еще работать, чтоб сделать хозяевами войны, умеющими извлекать выгоду из полезного, но внешне неприглядного обстоятельства.

— Товарищи! — сказал он взводу. — Никогда еще бог так не старался в нашу пользу. Вы платите ему черной неблагодарностью, вешая носы и ругая метель. Как же так? Чем холоднее, чем сильней пурга, тем легче нам в рейде: нас не увидят, не услышат, не заметят нашей лыжни.

Да, нам будет несладко, не стану врать. Но немцу-то — хуже! Хуже, черт его дери, ведь это наш мороз и наша метель, или я не ясно говорю?

Люди согласно кивали, но Смолин видел: все сдержанны и молчаливы.

Филипп Терновой придвинулся к лейтенанту, заглянул ему в глаза.

— Если меня ранят или убьют — тогда что?

Смолин понял солдата.

— Мы никого не оставляем у немцев, Филипп.

— Спасибо, — сказал новичок и вздохнул.

...Метель бесновалась и выла над зачерствевшими болотами. Казалось, не снег, а ледяная каменноугольная пыль хлестала в лицо, когда Смолин выводил людей с передовой. Ни луны, ни первых звезд, ни ракет, ни вспышек, ни пушечных выстрелов. Тьма.

Перед рейдом лейтенант еще раз уточнил прогноз погоды. Метеорологи утверждали: вьюга будет мести всю неделю. Этого срока вполне хватит на оба конца, если не случится худого. Впрочем, в пути еще раз можно запросить погоду: в тыл с разведчиками отправлялся радист.

Со всех сторон разведку охраняли дозоры. В центре ядра медленно скользил на лыжах Смолин. Изредка он бросал взгляд на компас. Взвод, не сбиваясь, двигался по верным азимутам.

Линию фронта переходили по замерзшему озерцу, в стыке между 181-м саперным батальоном и лыжной ротой испанцев, потерявших к этому времени три четверти состава.

Те взводы «Голубой дивизии», что оборонялись на фланге, имели всего сто тридцать штыков.

Из агентурных источников и показаний пленных было известно, что командир дивизии Грандес вылетел в Берлин для доклада Гитлеру, и посиневшие от мороза франкисты окончательно пали духом.

Озерцо переходили цепочкой. Иногда виднелись искры, вылетавшие из печных труб над блиндажами. Сквозь шумы метели пробивалось завывание немецких тягачей, подвозивших к передовой снаряды и горючее.

Испанцы маскировались плохо, и почти весь их передний край мерцал во тьме бледно-розовой полосой.

Разведчики шли между немцами и испанцами, стараясь не пропустить ни одного звука, ни одного чужого слова.

Пусть каждый боец однажды или много раз пробирался в тыл врага, пусть в упор видел там смерть и пережил неизбежные тяготы, — все равно любой новый рейд за линию фронта взвинчивает нервы и напрягает тело. Не только потому, что такой переход опасен сам по себе. Еще и оттого, что это — черта, за которой кончается один мир и одна жизнь, — и наступает другая.

Миновав озерцо, Смолин сменил направление, резко повернув на северо-запад, к Ильменю. Надо было обойти один из опорных пунктов врага и снова двигаться на юго-запад.

Вскоре втянулись в редкий, угнетенный лес. Здесь уже могли быть мелкие немецкие подразделения на отдыхе или на марше.

Смолин обогнал своих. В лесу было темнее, но тише, чем на озере и в болотах. Метель шла где-то над головами, покачивая кривые стволы деревьев.

Минуты исчезали из жизни, похожие одна на другую, точно патроны в пулеметных лентах.

Через два часа выбрались на заметенную полевую дорогу, дошли по ней до развилки, и Смолин остановил взвод.

Рядом с лейтенантом чернели фигуры его связных.

— Варакушкин... — тихо позвал взводный.

— Здесь, лейтенант.

— К головному дозору!.. Поищи полевой стан.

Варакушкин исчез, а люди стояли недвижно и слушали гудение ночи. Садиться на снег было запрещено: немцы потом, по вмятинам, могли подсчитать число бойцов и раскрыть разведку.

Минуло четверть часа. Наконец заскрипел снег и возле Смолина вырос Варакушкин.

— Стан рядом. Нас ждут.

Дом, куда направился Смолин, состоял из двух больших комнат, в которых когда-то отдыхали и варили пищу колхозники.

Постройка была в сильном запустении, стекла в окнах выбиты, рамы порублены на топливо. Взводный приказал завесить проемы плащ-палатками, разрешил людям немного попить из фляг.

И только тогда включил фонарь. На печи, в которую был вмазан большой чугунный котел, сидел человек в обмятом дубленом полушубке, поверх которого тускло мерцал немецкий автомат. Черная борода партизана, как показалось Смолину, была влажна, вероятно, от растаявшего снега.

— С благополучным прибытием, — сказал он, вставая, и от этих спокойных, почти мирных слов всем стало как-то по-домашнему тепло и уютно. — Очень нам большая радость — ваше появление.

— Спасибо, — отозвался Смолин. — Вы не устали?

— Нет, отчего же?

— Тогда, пожалуй, пойдем.

— Да, конечно.