Зауряд-полк

- Война, - сказал он, - сюжет неисчерпаемый: о ней можно болтать сколько угодно, но от этого она не перестанет идти, как идет. У нее есть свои законы инерции, и вот именно это-то и досадно. Мы с вами пока еще питаемся мирными старыми мотивами, но солдат там, на войне, на фронте, кто бы он ни был, в нижних или высших чинах, - он прежде всего должен убивать. И это меняет его психику в корне... Возьмем самый простой случай, - это я от одного инвалида слышал, он теперь на железной дороге служит, - однажды со мной на дрезине ехал, рассказывал: "Наш окоп и немецкий окоп - четыреста шагов расстояния. Начинаем мы немца дразнить: нацепили на штык хлеб и поднимем, а зачем это мы? У тебя, дескать, жрать нечего, а у нас хлеба сколько угодно, - хочешь, и тебе дадим? Иди! Немец, конечно, в хлеб лупит, сразу пуль пятнадцать в него влепит, в кусочки разобьет. А наши стрелки за тем следят, где какая голова покажется или плечо хотя: ведь стрелять из окопа если, надо же хоть чуточку себя показать. Вот немцы в хлеб, а наши - в немцев. И был такой рядом со мной стрелок, мордвин Рыбаков. Он на воле жил охотой занимался, летом уток стрелял, зимой зайцев... Этому только чуть там что у немцев покажись, он уж не пропустит. Выстрел дает, а сам говорит: "Есть!" Он такой был, Рыбаков этот, что промаху не знал. Хорошо... Мы им хлеб на штыке, а немцы нам колбасу на свой тесак нанижут, толстую колбасу: на, зрись! У вас хлеб только жрут и чего лучшего не знают, а у нас колбаса!.. Ну, конечно, наши не вытерпят, по колбасе жарят. А немец - по нашим тогда... Вот, смотрю раз, что это Рыбаков около меня голову свернул и сон его одолел вроде бы, а тут у немцев на трех штыках по колбасе поднято. "Эй, Рыбаков, говорю, чего же ты спать вздумал?" Толкаю его, а он уж неживой: как раз ему в висок пуля пришлась. Нашелся и спроти его стрелок"... Вот вам рассказ безыскусственный. Рыбаков-мордвин охотился на зайцев, теперь он охотится на немцев. Из немцев тоже были такие - охотились раньше на дроздов или на тех же зайцев, иногда браконьерствовали, потому что охота не везде разрешалась, но вот теперь валяй, дядя Михель, лупи русских Рыбаковых сколько влезет! Вот, представьте, кончилась война - и как же будет чувствовать себя такой Рыбаков или Фишер у себя в Тамбовской губернии или в Баварии? Не слишком ли ужасной станет потом и мирная жизнь?

- Мирная жизнь?.. - Доктор, который слушал Ливенцева с открытыми глазами, снова закрыл их, и только ресницы заметно дрожали у него, когда он говорил. - Мирная жизнь отличается от военной только тем, что убивают, правда, меньше и не по одной линии фронтовой, а в разных местах... И со многими это случалось - в мирной жизни убивать... гм... да. Бывает иногда... Со мною тоже однажды было...

- Неудачная операция? - попробовал догадаться Ливенцев.

- Операция?.. Да. В военном смысле... Операция, - да, неудачная, конечно. Операция с чужим "я"... У всякого свое "я". И Гиппократ за две с лишком тысячи лет до нас говорил так: "Ты мне не толкуй, какая у тебя болезнь, это я и без тебя вижу. Ты мне скажи, кто ты таков, тогда я знать буду, как тебя лечить...". Кто ты таков - вот что знать надо. А мы не знаем. Живем иногда и по двадцать лет друг с другом, а все не знаем. А между тем характер человека - ведь он не меняется: каков в колыбельке, таков и в могилку. Это о характере сказано... Но вот такая вещь... Человека и знаешь ведь, а как случится затмение мозга, начинаешь его мерить на свой аршин. Так со мною было... Это я о жене говорю, о покойной. Я ее третью уж ночь все во сне вижу... И как гроб ей плотник Гаврила Собачкин сколачивал... У меня, конечно, в сердце стуки, и частые очень - тахикардия, а мне представляется, когда забудусь, что это Гаврила Собачкин молотком по гробу колотит... Вот такая вещь...

Моняков вдруг открыл глаза и посмотрел на Ливенцева пристально.

- Вы сидите? А мне показалось - ушли уж вы.

- Может, мне и в самом деле пойти, а вы бы уснули? - поднялся было Ливенцев, но Моняков протянул к нему испуганную руку: