Завещание Императора

Еще два дня назад он не мог и мечтать об этом человеческом удобстве, из всех самом, пожалуй, привлекательном в этой его новой, мотовской жизни, ибо ничто не доставляет такого унижения, как нечистота. Ванная комната в "Астории", вся в мраморе и зеркалах, с начищенными до золотого блеска медными кранами, своим избыточным роскошеством даже превосходила остальную часть апартаментов. Нежась в горячей воде и чувствуя, как из пор вымывается скверна, а из тела уходит усталость, фон Штраубе попытался хоть как-то свести воедино все, что произошло с ним за минувшие три дня, и ничего из этого не получилось. Время разлетелось на осколки и ни в какую не желало склеиваться без зазоров и выщербин. На место одних околупков попадали другие, совсем не оттуда, из других дней, даже из других лет. От производимого насилия время корежилось, как бумага в огне…

…Бумага в огне – и Тайна вместе с дымом навсегда уходит через каминную трубу – не удержать, как в горсти не удержишь мгновение…

…Le cinema: палец Бурмасова на курке вороненого револьвера. Золотушными струпьями взбухает на горящих картинах нежная кожа Амуров и Психей. Квирл! — и бурмасовский особняк яркой вспышкой улетает в какое-то свое Белозерье…

Что еще? Какая-то, как в трамвае, сутолока не слушающих друг друга голосов:

— …Миленький! Meinen am meisten suss! La mien seul!…

— …Здесь не водят никакой девиц!..

— …Как все-таки в отношении коньяка, господин барон?..

И эхом – издали:

— …Барон считает ворон! Барон считает ворон!

Откуда это, откуда?..

Боже, какая давь!

Гурзуф, где они семьей с весны до осени обычно снимают дом. Он еще мальчик, в новенькой матроске сидит на берегу, крымская осень, пахнущая морем, татарскими чуреками, куриным пометом и корками дыни, обволакивает теплом. Рядом сидит его толстая гувернантка фройлен Беккер, всего два месяца как выписанная из Германии, читает ему какую-то скучную книгу на немецком языке, иногда, если местные мальчишки слишком уж громко орут про ворон и про барона, фройлен отрывается от книги, чтобы дать ему поучение, вроде "Sie sollen sich nicht auf sie Argern, Boris. Vergessen Sie nicht, wer Sie existiert, und wer existiert sie" [15], – а те знай носятся поблизости и всякий раз, пробегая мимо, кричат ему: "Барон, считает ворон!"

— "…Er war dem Madchen aus seinem Schlaf Ahnlich. Dann hat er zum Marz gekommen, hat sie fur die Hand genommen und hat ihr gesagt…" [16]

— Барон считает ворон!..

— Die Schweine!.. "Die Hand die Marze mit der Haut, zart, wie die Seide…" Boris, wenden Sie die Aufmerksamkeit auf diese Dummkopfe nicht… [17]

— …считает ворон!..

Он не выдерживает. Заранее присмотренный большой камень уже в руке – и фон Штраубе изо всей силы запускает им в стаю этих оборвышей, прилипчивых, как мушиный рой. Бросок выходит неожиданно меткий, одному из них камень точно попадает в колено, тот падает как подрезанный и катается по гальке, держась за ушибленное место.

Пока фройлен Беккер кудахчет о том, что она сегодня же пожалуется их родителям, и этих dieser Rauber [18]

дома непременно выпорют, а ему не пристало опускаться до уровня (дальше – какой-то грамматически головоломный немецкий оборот), ватага отбегает на несколько шагов, следом отползает и раненый, мальчишки мигом склеивают комья из гниющей на берегу тины и разом дают дружный и тоже очень меткий залп, с таким расчетом, чтобы ни одно попадание не пришлось по фройлен Беккер, зато по нему, по фон Штраубе – ни единого промаха. Доля секунды – и вонючее месиво обгаживает всю его белоснежную матроску и с головы до коленей по нему сползает липкая гниль. Пользуясь тем, что гувернантка от этого залпа укрыла книгой лицо и ничего не видит, он вскакивает и бросается на обидчиков.

Мальчишки тут же пускаются наутек. Он, распалясь, мчится следом. Через мгновение все они оказываются по другую сторону песчаного холма, откуда фройлен Беккер уже не видать, только слышно ее испуганное квохтанье: "Boris, Boris! Wo Sie, mein Junge?" [19]

Очутившись вне поля ее зрения, фон Штраубе вдруг останавливается в растерянности и испуге. К стыду его, — только теперь он осознает, — получается так, что лишь эта толстая немка своим присутствием придавала храбрости ему, сыну контр-адмирала, барона фон Штраубе, кавалера Анны и Станислава, покорителя арктических морей, тоже будущему, как решено, офицеру и, возможно, адмиралу российского флота. Сейчас, один на один с недругами, он не более чем барон, считающий ворон.

Мальчишки, — их пятеро, — тоже разом останавливаются. Теперь ясно – бегство было всего лишь хитрым маневром с их стороны, чтобы заманить сюда, на потаенный от чужих глаз пятачок. Кругом обступают его; они чуть старше, и каждый явно превосходит его по силе.

— Барон, считаешь ворон? — для затравки спрашивает тот, раненный в колено.