Зависть кукушки

Когда Петр вернулся из армии, Вовка уже вполне походил на человека, умел ходить и начинал разговаривать. Петр хорошо помнил свою первую встречу с сыном.

Маша поставила на ножки толстого младенца и пропела:

– Вовик, а это па-а-апа!

Петр присел на корточки и стал разглядывать ребенка. Круглая голова в золотистых перышках волос, маленький нос меж толстых щек, верхняя губа клювиком почти скрывает нижнюю. Вид важный, сосредоточенный. Вовка пристально и серьезно смотрел на него небесно-голубыми глазами.

Петр нерешительно потыкал пальцем тугой живот. Вовка все так же пристально и неотрывно смотрел на него и вдруг улыбнулся, да так, что у Петра стало тепло в груди, там, где сердце. Он мгновенно и навсегда полюбил маленького смешного человека.

Он полюбил гулять и играть с Вовкой, а особенно кормить. Вовка ел сосредоточенно и серьезно, он внимательно вглядывался в содержимое ложки, потом широко открывал рот и смешным заглатывающим движением «одевался» на ложку. Петр хохотал, за ним начинал заливаться Вовка. Маша кричала:

– Петя, не смеши его, он подавится!

– Это он меня смешит, – оправдывался Петр.

Жили они у Лавровых, и Петр видел, как изменился этот дом после смерти академика. Старая компания перестала собираться. «Иных уж нет, а те далече», – говорила Мария Дмитриевна. Петр как-то встретил в аптеке фантаста Якушева, и они немного поболтали, вспоминая старые времена.

– А Лешковский-то наш, слыхал? В Израиль уехал, – сообщил Якушев.

– Петр Адамович? – переспросил Петр. – Он разве еврей?

– Отыскал у себя в роду какую-то еврейскую бабушку, – желчно проворчал Якушев. – Только говорят, что в Израиле-то он не задержался. В Америку махнул.

– Надо же! – вежливо удивился Петр. Но на самомо деле он совсем не удивился. Лешковский всегда был каким-то нездешним…

Ему тогда вообще было не до Лешковского. У него была непростая жизнь. Он поступил на заочное в Политех и опять пошел работать на завод, только теперь уже слесарем-наладчиком – в армии он кое-чему научился. Ездить было далеко, но, во-первых, он к этому привык, а во-вторых, у него была возможность каждый день забегать к матери.

С матерью было неладно. Она дождалась Петра из армии и, как будто ее жизненная программа на этом закончилась, сникла и начала слабеть. Скоро стало ясно: вернулась болезнь. Врачи разводили руками и отводили глаза.

Петр пробовал таскать к матери Машу с Вовкой, чтобы как-то приободрить ее, но мать сказала ему:

– Петенька, не надо Маше с Вовиком здесь бывать, нехорошо маленькому ребенку рядом с больным человеком… Да и мне тяжело, устаю очень…

Петр понял: матери тяжело держать лицо перед Машей, и оставил попытки семейного сближения.

Последние, самые тяжелые месяцы Петр прожил у матери. Они ухаживали за ней вместе с соседкой тетей Асей, которую он когда-то пытался защитить от мужа-садиста. Та же тетя Ася помогла ему потом и с похоронами, и с поминками.

…Когда они с Машей переехали в бывшую материну квартиру, Маша сразу же заговорила о втором ребенке. Но с беременностью долго не получалось. Маша бегала по врачам, лечилась и даже, втайне от отца и матери, ездила с Ольгой в какую-то церковь, где была чудотворная икона, помогающая в таких делах. Видимо, икона и помогла…

Что вот ему теперь делать, что?..

Он заснул прямо за столом, под сухой шорох снега за окном и слабое потрескивание батареи. Утром проснулся с ломотой во всем теле и побрел в душ. Днем, на работе, его позвали в конторку мастера, к телефону. Оказалось, что его разыскивает Мария Дмитриевна. Она сказала, что все утряслось и решилось: они забирают ребенка. Они с Ольгой уже оборудовали детскую, поставили кроватку и завтра ждут Петра, чтобы вместе ехать за ребенком…

Первым воспоминанием Сережи Ильина была маковая грядка на старой даче академика Лаврова. Ольга ненадолго оставила его во дворе, и пока она была в доме, он забрел на огород и оказался в окружении маков. Розовые, красные, бордовые чашечки цветов слабо колыхались под ветром, внутри каждой был черный мохнатый глазок. Они словно вглядывались в Сережу своими черными зрачками. Эти прохладные вглядчивые цветы вдруг напугали его, и он громко заплакал. Ольга, которая уже давно высматривала с крыльца белую панамку среди огородного разнотравья, подошла и подхватила его на руки.

– Кто это Сергуньку обидел? – грозно спросила она. – Мы его!

Мир сразу стал неопасным. Он крепко обнял Ольгу за шею и большими серыми глазами бесстрашно посмотрел из-за ее плеча на маки. Мы вас!..

Он, конечно, не знал, какую нежную жалость вызывает у Ольги его невесомое цыплячье тельце с кривенькими рахитичными ножками, ручками-спичками и большой головой, но каждой своей клеточкой чувствовал ее любовь, которая обнимала его со всех сторон, оберегала, хранила от бед.

…Ольга была на свете одна-одинешенька. Ей было четырнадцать лет, когда умерли ее отец и мать, и старшая замужняя сестра забрала ее из Рязани в Москву. Ольга еще толком не успела обжиться в московской коммуналке, как началась война.