Завоевание Константинополя

И все же духовный облик хрониста в этом отношении двойствен. «Мирское», реалистичное, будничное восприятие прошлого и настоящего уживается и иногда тесно сплетается с религиозным подходом к тому и другому, причем в описании событий превалирует все же светское, а не трансцендентно-провиденциалистское начало. Религиозные ценности, почерпнутые в сфере христианской образованности, равно как и общие элементы христианских воззрений, отразившиеся в хронике[36]

, представляют собой довольно тонкую оболочку, окутывающую мирское в своей основе видение рыцарем — повествователем происходящего на его глазах или совершившегося ранее. Фундамент его исторического рассказа составляют сами по себе поступки действующих лиц, обусловливаемые вполне земными причинами и мотивами: честолюбием и властолюбием, алчностью, жестокостью, любовью, дружескими привязанностями или антипатиями, жаждой возмездия, мудростью или глупостью, хитростью и коварством либо, наоборот, простодушием и т. д. В большинстве поворотных для судеб Четвертого крестового похода событий решающим фактором (как, кстати, и у Жоффруа де Виллардуэна) оказывается просто случай.

Элементы религиозности, провиденциалистского толкования истории присутствуют в записках главным образом в виде клише средневекового мышления. Таковы выражения, восходящие к библии, к литургическим текстам, почерпнутые в лексиконе церковной проповеди крестовых походов. Такова система отсчета времени: события датируются по церковным праздникам (гл. XIII, XIV, LXIX, LXX и др.), иногда же церковный календарь применяется наряду с обычным (гл. IX). Сплошь и рядом хронист употребляет (но гораздо реже, чем Виллардуэн)[37]

расхожие фразеологизмы богослужебной практики (клирики «запели торжественный гимн „Приди, о дух всевиждущий“» — гл. XIII; перед высадкой в Константинополе все крестоносцы «исповедались и причастились» — гл. XLI и т. д.). Робер де Клари, видимо, знаком был, хоть и поверхностно, со «священными» текстами. А. М. Нада Патроне высказала не лишенное основания предположение (следуя, впрочем, аналогичной гипотезе, выдвинутой Дженетт Бир в отношении Виллардуэна[38]), что пикардийский хронист, быть может, знал появившиеся в конце XII — начале XIII в. французские переводы Ветхого и отдельных частей Нового завета[39]. Трафаретно клишированы подчас используемые Робером де Клари формулировки, заимствованные из фразеологического репертуара церковной пропаганды крестовых походов. Вероятно, хронист был осведомлен о содержании папских булл, возвещавших войну католиков против «неверных» (1198 г.), и в большей степени о содержании крестоносных проповедей приходского священника Фулька из Нейи, а также выступлений тех клириков, которые примкнули к рыцарскому воинству. Их суждения и доводы Робер де Клари воспроизводит — и не единожды (к примеру, речи епископов, произнесенные накануне апрельского штурма Константинополя (1204 г.) и обосновывавшие «законность» войны с христианами-греками — гл. I, LXXII). Не указывает ли старательность, с которой Робер де Клари передает выдвигавшиеся церковниками мотивировки захвата Константинополя, на то, что он явно стремится внушить своим слушателям мысль, которая возвышала рыцарей в их собственных глазах во время роковых для Византии апрельских дней 1204 г.? Они действовали по слову своих духовных пастырей! Вполне возможно, даже вероятнее всего, что внутренне и сам хронист приемлет подобные проповеди, но, во всяком случае, приводя их в усвоенной им клишированной форме, он безусловно стремится оправдать таким образом рыцарскую агрессию против Византии.