Завоевание Константинополя

Характеристика духовного облика Робера де Клари была бы неполна, если пройти мимо того факта, что он излагает события на разговорном языке и в этом отношении его хроника тоже является одним из самых ранних во французской литературе прозаических повествований такого рода В Северной Франции (как и во Фландрии) разговорный язык входит в литературный обиход на рубеже XII—XIII вв.[41]

Обращение к прозе стало считаться показателем серьезности намерений писателя[42]

. Робер де Клари и не умел, конечно, писать стихами: для овладения этим искусством простому рыцарю требовалось иное образование сравнительно с тем, которым обладал пикардиец. Он изъяснялся простонародным стилем, понятным читателям и слушателям его хроники, т. е. ориентировался на аудиторию, чей культурный уровень, как и его собственный, был более чем скромным. Произведение его действительно — на это указывают, в частности, периодически повторяющиеся обращения автора к потенциальным слушателям («теперь мы расскажем вам» — гл. LXVI, «теперь вы слышали правду» — гл. СХХ) — предназначалось для чтения вслух. Язык хроники, несмотря на то что автор поручил «предать письменам правду» грамотному копиисту (гл. СХХ), сохраняет свежесть и непосредственность разговорной речи[43]

. В передаче переписчика удерживается все своеобразие пикардийского диалекта — собственно разговорного французского языка севера страны в XIII в.[44]

Хроника Робера де Клари — первый историко-литературный труд, созданный на этом диалекте. Хронист пользуется обиходным языком вовсе не для того, чтобы оградить свое произведение от элементов мифологизации, что часто было связано с употреблением литературной речи. Робер де Клари прекрасно осознает, что повествует об исторических событиях и поэтому подчеркивает правдивость рассказанного им как свидетелем происходившего (гл. СХХ). Просто хронист (а равно и его переписчик), как видно, не владел французским литературным языком, на котором, скажем, диктовал свой труд, сочиненный примерно в тот же период, Жоффруа де Виллардуэн. Иногда, впрочем, Робер де Клари включает в ткань своего рассказа — словно вопреки собственному желанию — литературные синтаксические обороты, но все равно сохраняет пикардийскую диалектную специфику (и в морфологии и в орфографии)[45]. С наибольшей же живостью, динамизмом и экспрессией он передает события все-таки там, где прибегает к одному только разговорному языку.

Сказанное в особенности верно в отношении тех случаев (подсчитано, что их в хронике 95), когда воспроизводится прямая речь действующих лиц[46]. Конечно, Робер де Клари черпает тут вдохновение исключительно в своей фантазии: он не мог слышать разговоры, которые вели между собой знатные сеньоры, византийские вельможи или греки из простонародья за 20 лет до описываемых событий (гл. XXI, XXII). Однако речи эти — от кратких реплик до пространных монологов и диалогов — типичный пример и образа мышления хрониста и его манеры выражать свои взгляды. В гл. LIX дож Энрико Дандоло, разгневанный неуплатой Алексеем IV денег, которые тот обещал выдать крестоносцам за оказанную услугу, бросает ему в лицо с угрозой слова: «Дрянной мальчишка, мы вытащили тебя из грязи... и мы же втолкнем тебя в грязь» (Garchons malvais, nous t’avons... gete dela et en la merde te remetrons). В гл. CXI, упоминая о надписи на одной из статуй в Константинополе, содержавшей якобы пророчество о плачевной участи, которая постигнет в Византии пришельцев с Запада, Робер де Клари формулирует это пророчество прямой речью, позволяющей представить непристойный по грубости смысл предсказания. Даже когда хронист силится творить «литературно», он не может удержаться от того, чтобы не употребить простецких (иначе он и не умеет) словечек и выражений (гл. LVIII).