Завтрашний ветер

я — слабенький след всех бесследных,

я — полуразвеянный пепел

сожженного кем-то романа.

В испуганных чинных передних

я — всех подворотен посредник,

исчадие нар,

вошебойки,

барака,

толкучки,

шалмана.

Почти напоследок:

я,

мяса полжизни искавший погнутою вилкой

в столовских котлетах,

в неполные десять

ругнувшийся матом при тете,

к потомкам приду,

словно в лермонтовских эполетах,

в следах от ладоней чужих

с милицейски учтивым «пройдемте!».

Почти напоследок:

я — всем временам однолеток,

земляк всем землянам

и даже галактианам.

Я,

словно индеец в колумбовых ржавых браслетах,

«Фуку!» прохриплю перед смертью

поддельно бессмертным тиранам.

Почти напоследок:

поэт,

как монета петровская,

сделался редок.

Он даже пугает

соседей по шару земному,

соседок.

Но договорюсь я с потомками —

так или эдак —

почти откровенно.

Почти умирая.

Почти напоследок.

7

МОЙ САМЫЙ ЛЮБИМЫЙ...

То ли я услышал, то ли прочитал где-то это выра-

жение «Вперед, к Пушкину», — уже не помню, но

с чистой совестью признаваясь в заимствовании, если

оно существует, подписываюсь под ним полностью.

Он — мой самый любимый поэт на земле.

Пушкин не принадлежит отдельно прошлому, от-

дельно — настоящему или будущему, он принадлежит

всем временам сразу. Если в наших стихах распа-

дается «связь времен», то у нас нет Пушкина, а если

такая связь воскресает, завязывается в неразрывный

узел, то она счастливо означает присутствие Пушкина

в нас. Аристократ по происхождению, но по духу родо-

начальник российской демократии, он объединяет всех

нас как понятие общей правды, общей совести. Пуш-

кин — это родина русской души. Пушкин — это ро-

дина русской поэзии.

Живое, непрерывно меняющееся, но единое своей

разносверкающей гармонией лицо Пушкина ожиданно

и неожиданно проступало своими отдельными черта-

ми то в Лермонтове, то в Некрасове, то в Блоке.

Ахматова, казалось, была выдышана Пушкиным, как

легкое торжественное облако. Пушкинская мелодия

улавливалась и в тальяночных «страданиях» кресть-

янской музы Есенина, и в эллинских аккордах лиры

Мандельштама: музыки Пушкина хватало на все ин-

струменты. Если в ранних стихах Заболоцкого и Па-

стернака присутствие Пушкина было тайной, то в их

поздних стихах эта тайна обнаружилась. Маяковский

когда-то задорно призывал сбросить Пушкина с паро-

хода современности. Но в гениальном вступлении «Во

весь голос», как «глагол времен, металла звон», за-

звучала симфоническая тема пушкинского «Памятни-

ка», чье начало уходило еще глубже внутрь тради-

ции — к Державину. Стихи и статьи о Пушкине

Марины Цветаевой были похожи на яростные, но

тихие по смыслу молитвы. Багрицкий писал, что на

фронтах гражданской войны он «мстил за Пушкина

под Перекопом». Можно признавать или не призна-

вать любого поэта, но не признать Пушкина невоз-

можно: это то же самое; что не признать ни прош-

лого, ни настоящего, ни будущего; это то же самое,

что не признать свою Родину, свой народ. Недаром

Достоевский сказал: «Не понимать русскому Пуш-

кина, значит, не иметь права называться русским.

Пушкин не угадывал, как надо любить народ, не

приготовлялся, не учился. Он сам вдруг оказался

народом». Это гораздо шире проблемы «входа-выхо-

да» в народ или из народа. Если один из героев Анд-

рея Платонова говорит: «Без меня народ неполный»,

то о Пушкине можно сказать: «Без Пушкина нет

народа». Меряя свою жизнь самой высочайшей ме-

рой — интересами народа, мы, русские советские поэ-

ты, должны мерить нашу работу в поэзии высочай-

шей духовной и профессиональной мерой — Пуш-

киным.

Это вовсе не означает тотального возвращения в

ямбы и хореи «блудных детей» русского стиха, загу-

лявших с ассонансными рифмами на расшатанных

ступеньках поэтических «лесенок». Старику ямбу и

старушке глагольной рифме еще далеко до пенсии.

Но я думаю, что они сами с доброжелательным любо-

пытством будут рады поглядеть на наши самые риско-

ванные экспериментальные виражи и даже добро-

душно похлопают наш юный русский верлибр по его

далеко еще не могучему плечу.

Пушкин был новатором в области формы для сво-

его времени, и ему наверняка были бы противны

приторные подражательства Пушкину или Фету на-

ших новоявленных классицистов. Старик ямб еще со-

служит свою службу, но думать, что это конечная

форма русского стиха, наивно или трусливо. Пытаться

насильственно втиснуть в онегинскую строфику эпоху

Хиросимы, полета на Луну, Братской ГЭС и КамАЗа,

отвергая все иные попытки расширить границы фор-

мы, по сути дела «хвостовизм» на новом этапе, столь

высмеянный в свое время самим Пушкиным.

Мы должны не заимствовать пушкинскую форму,

а учиться его отношению к форме: нахождение не

только волшебного порядка слов, но и волшебного

соответствия этого порядка эпохе. В то же время

грешно, прикрываясь тезисом о рваном ритме эпохи

синхрофазотронов, распускать форму до атомного

распада. Об этом когда-то точно заметил Пушкин:

«Один из наших поэтов говорил гордо: «Пускай в

стихах моих найдется бессмыслица, зато уж прозы

не найдется...» Красивое выражение: «Метафора —

мотор формы» — сомнительно как панацея. Пушкин

был мастером метафор. «Нева металась, как больной

в своей постели беспокойной» написано было за много