Завтрашний ветер

часто они исчезали без суда и следствия, расстрелян-

ные и задушенные где-нибудь в застенках и на пусты-

рях или утопленные в море. Во многих случаях их тру-

пы бросали в строительные котлованы и вмуровы-

вали в бетонные фундаменты новых отелей и банков.

Так появилось в Аргентине страшное слово с1езараге-

с1с1о5 — исчезнувшие.

На первый бесцензурный политический фильм,

сделанный в Аргентине по сценарию уругвайца-эмиг-

ранта Марио Бенедетти «Везо с1е (ие&о» — «Огнен-

ный поцелуй», стояли тысячные очереди. При фразе

героя — морально разложившегося, однако испытыва-

ющего муки совести аргентинского Клима Самгина

что-то вроде: «Все наши газеты годятся лишь на

подтирку»,— зрители аплодировали и топали ногами.

Залы книжной ярмарки были затоплены народом,

приходившим покупать бывшие запрещенные книги

с огромными сумками и даже с дерюжными мешками.

Чтобы перекусить в буфете, надо было стоять в оче-

реди часа полтора. Среди этого пиршества мысли я

порядком изголодался. Когда перед самым моим но-

сом, чуть не задев его, в чьей-то руке проплыл бу-

мажный подносик с сандвичем, внутри которого по-

коилась дымящаяся сосиска, сбрызнутая золотой стру-

ей горчицы, я невольно облизнулся. Неожиданно ру-

ка, в которой был поднос, сняла с него сандвич и с

поразившей меня непосредственностью ткнула мне

прямо в рот, чтобы я откусил.

Именно — не разломила, а ткнула.

— Только половину, компаньеро...— на всякий

случай сказал басистый, почти мужской, но вее-таки

женский голос.

Жадно прожевывая сандвич, я увидел перед со-

бой высоченную, почти одного роста со мной черно-

волосую, с редкими сединками женщину, у которой

за могучими плечами висел рюкзак. Внутри рюкза-

ка, набитого под завязку, прорисовывались острые

ребра книг. Женщина потрясла меня своей почти

сибирской, военного образца грубоватой сердоболь-

ностью к изголодавшемуся человеку.

Мы познакомились. Ее звали Магдалена. Она бы-

ла сельской учительницей, приехавшей из далекой гор-

ной провинции покупать книги для школьной библи-

отеки.

Я пригласил ее в литературное кафе и по дороге

украдкой ее разглядывал. Магдалене было лет трид-

цать пять. Она была по-своему красива, хотя все в

ней было прямолинейно, грубовато, укрупненно —

слова, жесты, руки, ноги. Да, о ногах. Без чулок, ис-

царапанные, видимо, горными колючками, одетые в

пыльные альпинистские ботинки, они были загоре-

лы, стройны и необозримы — правда, излишне осно-

вательны, как дорические колонны. Но особенно пре-

красны были ее коленки, независимо торчавшие из-под

холщовой юбки с крестьянской вышивкой,— крепкие,

мощные, как лбы двух маленьких слонят. Она улови-

ла мой взгляд и усмехнулась — не зло, но не одобри-

тельно.

Стены литературного кафе были завешаны, как

легализованными прокламациями, стихами бесследно

исчезнувших во время диктатуры поэтов. Магдалена,

почти не притронувшись к вину, встала, оставив рюк-

зак с книгами на полу, и медленно пошла вдоль стен,

читая и беззвучно шевеля губами. Потом она села

и залпом хлопнула целый бокал. Она вообще не сте-

снялась, и в этом была ее прелесть.

— Я знала многих из этих поэтов лично...— ска-

зала Магдалена.

— Вы ходили на их выступления? — спросил я.

— Нет, я их арестовывала...— ответила она.

Это говорю вам я,

Магдалена,

бывшая женщина-полицейский.

Как видите,

я не в крови по колена,

да и коленки такие ценятся.

Нам не разрешались

никакие «мини»,

но я не опустилась

до казенных «макси»,

и торчали колени,

как две террористские мины,

над сапогами в государственной ваксе.

И когда я высматривала в Буэнос-Айресе,

нет ли врагов государства поблизости,

нравилось мне,

что меня побаиваются

и одновременно

на коленки облизываются.

Как дылду,

меня в школе дразнили «водокачкой»,

и сделалась я от обиды стукачкой,

и, горя желанием спасти Аргентину,

в доносах рисовала

страшную картину,

где в заговоре школьном

даже первоклашки

пишут закодированно

на промокашке.

Меня заметили.

Мне дали кличку.

Общение с полицией

вошло в привычку.

Но меня

морально унижало стукачество.

Я хотела

перехода в новое качество.

И я стала,

контролируя Рио дель Плату,

спасать Аргентину

за полицейскую зарплату.

Я мечтала попасть

в детективную эпопею.

Я была молода еще,

хороша еще,

и над газовой плиткой

подсушивала портупею,

чтоб она поскрипывала

более устрашающе.

359

Я вступила в полицию

по убеждениям,

а отчасти —

от ненависти к учреждениям,

но полиция

оказалась учреждением тоже,

и в полиции тоже —

рожа на роже.

Я была

патриотка

и каратистка,

и меня из начальства никто не тискал,

правда, насиловали глазами,

но это — везде,

как вы знаете сами.

Наши агенты

называли агентами

всех,

кого считали интеллигентами.

И кого я из мыслящих не арестовывала?

Разве что только не Аристотеля.

В квартиры,

намеченные заранее,

я вламывалась

наподобие танка,

и от счастья

правительственного задания

кобура на боку

танцевала танго.

Но заметила я

в сослуживцах доблестных,

что они

прикарманивают при обысках

магнитофоны —

а особенно видео,

и это

меня

идеологически обидело.

И я постепенно поняла не без натуги

то, что не каждому понять удастся,—

какие отвратные

у государства слуги,

360

какие симпатичные

враги у государства.

11 однажды один

очень милый такой «подрывной элемент»

улыбнулся,

глазами жалея меня,