Завтрашний ветер

как при грустном гадании:

«Эх, мучача...

А может быть, внук твой когда-нибудь

на свиданье придет

не под чей-нибудь —

мой монумент...»

Он сказал это, может, не очень-то скромно,

но когда увели его не в тюрьму,

а швырнули в бетономешалку,

бетон выдающую

с кровью,—

почему-то поверила я ему.

Он писателем был.

Я припрятала при конфискации

тоненький том,

а когда я прочла —

заревела,

как будто пробило плотину,

ибо я поняла

не беременным в жизни ни разу еще

животом,

что такие, как он,

и спасали мою Аргентину.

Л другого писателя

в спину пихнули прикладом при мне

и поставили к стенке,

но не расстреляли, подонки,

а размазали тело его

«студебекером»

по стене

так, что брызнули на радиатор

кровавые клочья печенки.

Все исчезли они без суда.

Все исчезли они без следа.

Проклиная свое невежество

патриотической дуры,

я ушла из полиции

и поклялась навсегда

стать

учительницей литературы!

И теперь я отмаливаю грехи

в деревенской школе,

куда попросилась,

и крестьянским детишкам

читаю стихи

этих исчезнувших —

«с1еьарагес1а,05».

А ночами

я корчусь на безмужней простыне,

с дурацкими коленками,

бессмысленно ногастая,

и местный аптекарь

украдкой приходит ко мне

и поспешно ерзает,

не снимая галстука.

Даже голая

с кожи содрать не могу полицейской формы.

Чтоб дети мои и аптекаря

во чреве моем потонули,

я глотаю в два раза больше нормы

противозачаточные пилюли.

Некоторые мечтают

хотя бы во сне наЕести

полицейский порядок,

чтоб каждому крикнуть:

«Замри!»

А я каждный день

подыхаю от ненависти

к любому полицейскому

на поверхности земли.

Ненавижу,

когда поучает ребенка отец,

не от мудрости

полысевший,

ненавижу, когда в педагогах —

и то полицейщина.

Так я вам говорю,

Магдалена,

бывшая женщина-

полицейский

и, к сожалению,

бывшая женщина...

Ровно посередине Амазонки горел пароход.

Пароход был маленький, обшарпанный, под эк-

вадорским флагом. По пылающей палубе мета-

лись люди. Но в воду они броситься боялись, потому-

что Амазонка кишела пираньями, оставляющими в те-

чение минуты только скелет от человеческого тела.

Две спущенные на воду лодки перевернулись, ибо

были перегружены, и ни один из людей не выплыл.

Трагедия оставшихся на борту людей была в том, что

пароход горел именно посередине.

Несколько индейцев на перуанском берегу, где

стоял и я, бросились к своим каноэ, но начальник по-

лиции остановил их:

— Не суйтесь не в свое дело... Все-таки это бли-

же не к нашей, а к бразильской территории... Ней-

тральные воды... К тому же эквадорский флаг. Я да-

же не помню, какие у нас с ними политические отно-

шения...

На другом, бразильском берегу тоже виднелись

безучастно созерцающие фигуры.

— Все-таки это ближе к перуанской территории...

наверно,— сказал тамошний начальник полиции и то-

же замялся по поводу отношений на сегодняшний день

с Эквадором.

Корабль медленно потонул на наших глазах вмес-

те с остатками команды. Ничего нет страшней, ког-

да люди брошены другими людьми.

Я долго не спал той ночью в поселке охотников

за крокодилами Летиции и почему-то вспомнил буль-

дозериста на Колыме Сарапулькина. Он бы не

бросил.

Внутри пирамиды Хеопса

подавленно, сыро, запуганно,

Крысы у саркофага шастают в полутьме.

А я вам расскажу

про саркофаг Сарапулькина,

бульдозериста на Колыме.

Сарапулькин вышел не ростом,

а грудью.

Она широченная —

не подходи,

и лезет сквозь продранную робу грубую

рыжая тайга

с этой самой груди.

И на груди,

и на башке он рыжий,

а еще на носу,

на щеках

и на ушах!

Хоть бы поделился веснушкой лишней!

Весь он —

как в золоте персидский шах!

Вот он выражается,

прямо скажем, крепенько.

Рычаг потянул

и на газ нажал,

зыркая

из-под промасленного кепора,

такого, что хоть выжми

и картошку жарь!

Шебутной,

баламутный,

около мутной

от промытого золота Колымы,

в свое выходное

заслуженное утро

Сарапулькин

ворочает

валуны.

Он делает сигналом

предостережение

сусликам,

выскочившим из-под корней,

и образовывается

величественное сооружение,

а не бессмысленная

гора из камней.

Ни на Новодевичьем,

ни на Ваганьковском

ничего подобного,

так-перетак!

«Слушай, Сарапулькин,

ты чо тут наварганиваешь?»

«Я,

товарищ,

строю себе саркофаг».

«Ты чо — рехнулся? Шарики за ролики?

Ты чо,

вообразил, что ты — фараон?»

«А ну отойдите от меня,

алкоголики,

или помогайте.

Не ловите ворон.

Я -

против исторического рабства и холопства.

Любого культа личности —

я личный враг.

Но чем я,

спрашивается,

хуже Хеопса?

Поэтому я строю себе саркофаг.

В России,

товарищи,

фараонами

рабочий класс

называл городовых.

Все лучшее сработано

рабочими мильонами,

а где —

я спрашиваю —

саркофаги у них?

Я ставил себе памятник

мостами и плотинами

За что меня в могилу пихать,

как в подвал?

Я никого

никогда

не эксплуатировал

и себя

эксплуатировать

не давал.

Я, конечно,

не Пушкин и не Высоцкий.

Мне мериться славой с ними нелегко,

но мне не нравится совет:

«Не высовываться!»

Я хочу высовываться

высоко!

365

Представьте,

товарищи,

страшную жизнь Пугачевой —

к ней все человечество лезет,

ей пишет,

звонит.

А я — похитрей.

Мне не надо прижизненной славы дешевой.

Я хочу после смерти быть знаменит!

По мнению скромников,

это нескромно,

неловко,

а я себе строю...

Пусть думает там, в Пентагоне, какой-то дурак,

что сооружается новая ракетная установка,

а это Сарапулькин строит себе саркофаг!

«Что это за штука?» —

спросит,