Завтрашний ветер

псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей

господа». Его мучила общественная забитость народа:

«Но спит народ под тяжким игом, боится пуль, не

внемлет книгам». Иногда Некрасов впадал в граж-

данскую хандру, одинаково не находя опоры не толь-

ко в столицах, но и там, где вековая тишина: «Лите-

ратура с трескучими фразами, полная духа античело-

вечного. Администрация наша с указами о забира-

нии первого встречного. Дайте вздохнуть! Я простился

с столицами, мирно живу средь полей, по и крестьяне

с унылыми лицами не услаждают очей. Их нищета,

их терпенье безмерное только досаду родит... Что же

ты любишь, дитя легковерное, где же твой идол

стоит?» Поэзия Некрасова потому и стала народной,

что народ не был для него безличным символом по-

клонения, а был Орипой, матерью солдатской, легки-

ми на ногу и песню коробейниками, замерзающей

иод спасительно убийственным дыханием Мороза

Дарьей, крестьянскими детьми, прижавшимися удив-

ленными глазенками к щелям сарая. Не опускаясь

до заискиванья перед пародом, Некрасов не позво-

лял себе обижать народ неверием в его нравствен-

ные силы. Боль и надежда в некрасовском ощущении

отечества нерасторжимы, — да и сама надежда вы-

плавлена из боли: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и

могучая, ты п бессильная», «...ты и забитая, ты и

всесильная, матушка Русь!» Эту надежду подкрепляла

гордость сохраненной народом красотой человечности

в бесчеловечном обществе физического и морального

крепостничества, гордость талантливостью русского

человека, не убиваемой никаким полицейским режи-

мом. Некрасов гневно отводил от русского работя-

щего человека упрек в пьянстве как в некоем нацио-

нальном качестве. Он показывал все социальные усло-

вия, хитро подталкивающие трудящуюся руку не к

оружию борьбы за справедливость, а к бутылке. «Но

мгла отвеюду черная навстречу бедняку — одна от-

крыта торная дорога к кабаку». «Нет меры хмелю

русскому. А горе наше мерили? Работе мера есть?»

С отвращением отзывался Некрасов о господах, ко-

торые «пишут, как бы свет весь заново к общей поль-

зе изменить, а голодного от пьяного не умеют отли-

чить». Некрасов показал, что вынуждаемое тяжелой

жизнью пьянство есть своего рода голод по видимости

хотя бы временной свободы. Не поверх тяжелой жиз-

ни, а сквозь нее, что всегда труднее, Некрасов не толь-

ко видел, но и строил сам «дорогу широкую, ясную»,

вложив в ее насыпи столько крови и пота, как землекоп

с колтуном в волосах. Правда, Некрасов невесело

вздохнул: «Жаль только — жить в эту пору прекрас-

ную уж не придется ни мне, ни тебе...» Он знал, что

13 В. Евтушенко

«нужны столетья и кровь и борьба, чтоб человека

создать из раба». Приветствуя отмену крепостного

права, Некрасов пророчески сказал: «Знаю — на

месте сетей крепостных люди придумали много

иных...», «Народ освобожден, но счастлив ли народ?»

Некрасова терзали разочарования, он сомневался в

силе поэзии: «Не убыло ни горя, ни пороков — смешон

и дик был петушиный бой не понимающих толпы про-

роков с невнемлющей пророчествам толпой. Но

никем и ничем не истребимая гражданственность сно-

ва бросала его в бой, только казавшийся кому-то бес-

смысленно петушиным. Некрасов, как самозаклина-

ние, твердил о неразделимости гражданской любви

и гражданской ненависти: «То сердце не научится

любить, которое устало ненавидеть». За что же было

хвалить его булгариным? За такие, например, строки,

как «в наши дни одним шпионам Безопасно, как

воронам в городской черте», или: «Какие выдвинуты

морды на первый план!.. Не так ли множество идей

погибло, несомненно-важных, помяв порядочных лю-

дей и выдвинув вперед продажных?», или: «Бывали

хуже времена, но не было подлей», или: «Где логика?

Отцы — злодеи, низкопоклонники, лакеи, а в детях

видя подлецов, и негодуют и дивятся, как будто от

таких отцов герои где-нибудь родятся?» Возненавидел

бы революционную крамолу, смутьянов—студентов—

тогда бы это была приятная, уютная для царской

бюрократии ненависть. Да и гражданская любовь

Некрасова была политически подозрительна — не тех

он любил. Посвящал стихи сомнительным в глазах

правительства каким-то шевченкам, белинским, Доб-

ролюбовым, женам декабристов, сиволапым мужи-

кам. Трагическая парадоксальность жизни Некрасова

состояла в том, что, будучи издателем «Современни-

ка», он, ненавидящий бюрократию и ненавидимый ею,

во имя журнала вынужден был играть почти ежеднев-

ную игру в кошки-мышки с теми самыми мордами, о.

которых так презрительно писал, дипломатничать, ла-

вировать, идти на уступки. При этих уступках на-

падки на Некрасова исходили уже не только справа,

но и слева. «Со стороны блюстителей порядка я, так

сказать, был вечно под судом. А рядом с ним — такая

есть возможность! — есть и другой, недружелюбный

суд, где смелостью зовется осторожность и подлостью

умеренность зовут». Пытаясь спасти журнал, Некра-

сов совершил отчаянное насилие над своей музой,

написав верноподданническую оду по случаю спасе-

ния царя от покушения. Это не был трусливый посту-

пок, но поступок преступно героический, ибо Некра-

сов жертвовал своим честным именем ради спасения

последнего во время разгула реакции убежища лите-