Завтрашний ветер

что он сам—трудящийся. «Работай, работай, работай:

ты будешь с уродским горбом за долгой и честной ра-

ботой, за долгим и честным трудом». «Они войдут и

разбредутся, навалят на спины кули. И в желтых ок-

пах засмеются, что этих нищих провели». «В голодной

и больной неволе и день не в день, и год не в год. Ко-

гда же всколосится поле, вздохнет униженный народ?»

У Блока была благородно незатаенная зависть к

Некрасову, выросшему на русском фольклоре. «Лирик

ничего не дает людям. Но люди приходят и берут...

На просторных полях русские мужики, бороздя зем-

лю плугами, поют великую песню—«Коробейников...»

Над извилинами русской реки рабочие, обновляющие

старый храм с замшенной папертью,—поют «Солнце

всходит и заходит» Горького...». Написав «Двена-

дцать», Блок стал Некрасовым Октябрьской револю-

ции. Такого неукротимо фольклорного произведения

никто не ждал от Блока—кроме него самого. Эта самая

«неблоковская» поэма — в то же время самая блоков-

ская. В «Двенадцати» вырвался не видимый никому,

но ощущаемый непрестанно самим поэтом в себе,

свежий засадный полк народных ритмов, притаивший-

ся до срока, как за Непрядвой. Он был скрыт за ле-

сом только казавшихся «блоковскими» стихов.

Перед лицом памяти Блока я хочу быть честен.

Я — человек той же профессии, что и Блок, и мое

право — разговаривать о его наследстве без пиетета,

несовместимого с подлинным профессиональным и

гражданским уважением. Я не люблю очень многие,

даже знаменитые, стихи Блока, в том числе все без

исключения «Стихи о Прекрасной Даме», все его

драматические опыты, всю его, условно говоря, «де-

моническую лирику». «Я ее победил наконец. Я ее

завлек в мой дворец... Знаю, выпил я кровь твою —

я кладу тебя в гроб и пою...» «Ночь, как века, и топ-

кий трепет, и страстный бред...» «Так вонзай же, мой

ангел вчерашний, в сердце — острый французский

каблук!» «Глаз молчит золотистый и карий. Горла

тонкие ищут персты. Подойди. Подползи. Я ударю,

и, как кошка, ощеришься ты». «Божественно прекрас-

ным телом тебя я странно обожгу». «Строен твой

стан, как церковные свечи. Взор твой — мечами прон-

зающий взор». «Пускай крыло души прострелено —

кровь обагрит алтарь любви». И тому подобное.

Все это мне представляется отнюдь не самим Бло-

ком, а лишь частью декаданса тех лет, вольной или

невольной данью высокопарным штампам, принятым

в окружавшей Блока среде. Очевидно, что Блок на-

чал изнемогать пол бременем этой среды, и от сознания

необходимости платить ей эротико-мистическнй «ясак».

Еще в юности написав вроде бы восторженную ста-

тью об одном из законодателей символистских мод,

Блок проговорился: «Вдохновение Вяч. Иванова парал-

лельно теории...» Ничего себе комплимент, особенно из

иронических уст Блока! Далее еще прозрачнее: «Вяч.

Иванов оправдывает символическую поэзию теорией».

(Хороша же поэзия, которую приходится оправдывать

теорией!) В статье «Краски и слова» Блок уже почти

откровенно резок: «Среди этих истуканов самый пер-

вый план теперь загроможден понятием «символизм».

Его холили, прививали ему и зелень и просто пле-

сень, но ствол его смехотворен, изломан веками, дуп-

лнст и сух». Блок, правда, вынужденно оговорился,

что под символизмом он имеет в виду лишь «развяз-

ный термин вольнопрактикующей критики». Но эта

оговорка была лишь костью, брошенной «среде».

Околоснмволнстские воздыхатели не сразу начали

подозревать, что в их салоны проник наблюдатель с

придуманной ими репутацией символиста, а на самом

деле с внимательно отчужденными глазами враг их

внешне аитнобынатсльской, а на самом деле все-таки

обывательской болтовни. Вот что было написано этим

наблюдателем: «Символическая школа — мутная

вода... Надо воплотиться, показать свое печальное

человеческое лицо, а не псевдолицо несуществующей

школы...»

Блок не обольщался по поводу собственных салон-

ных почитателей. «Нельзя приучать публику к любо-

пытству насчет писателей в ущерб любознательности

насчет литературы».

Самым убийственным упреком в этой среде было

морализаторство. Но от боязни морализаторства ино-

гда размывалась мораль. Боязнь упрощенности при-

водила к нарочитому бегству от простоты. Боязнь

«презренной прозы» подсовывала котурны театраль-

ной поэтичности. Гражданским подвигом Блока была

победа над этой средой и вокруг себя, и внутри себя,

чего ему не простили. «Перед истинными художни-

ками, которым надлежало охранять русскую литера-

туру от вторжения фальсификаторов, вырос второй

вопрос: вопрос о содержании, вопрос, «что» имеется

за душой у новейших художников, которые подозри-

тельно легко овладели формами». Формотворчество,

отделенное от поисков содержания, лишь красиво

замаскированный эгоизм, равнодушие ко всем другим

болям, кроме своей, зачастую сильно преувеличенной

и поэтому так нежно культивируемой. Культ гордого

одиночества, противопоставление себя толпе — на де-

ле это разновидность заигрывания с толпой. «Когда

люди долго пребывают в одиночестве — например,

имеют дело только с тем, что недоступно «понима-

нию толпы», тогда потом, входя в жизнь, они ока-

зываются беспомощны и часто падают ниже толпы...»

Не об этих ли «создателях репутации» думал Блок,